Карл Гейкинг - Дни императора Павла. Записки курляндского дворянина

«Между тем император своим торжественным указом от 23 ноября 1798 г. дал нам нового святого. Это монах Феодосий Толмский, тело которого было погребено в 1558 г. и обретено нетленным в 1796 г. Населяя небо святыми, а улицы Петербурга рыцарями, он воображает, что усиливает свою власть с помощью неба и надеется со временем быть самому на небе. Шайка продолжает выдерживать его в своих идеях и постоянно возрастающая пленительность их может наделать не мало вреда. Дризен только что назначен курляндским губернатором, он уезжает немедленно. Он может заменить Ламсдорфа, но не в состоянии заставить его забыть. Какая разница между тем и другим!»

Это письмо крайне огорчило меня. Я очень уважал Ламсдорфа и хотя знал и Дризена за хорошего человека, неспособного сознательно приносить вред; однако мне было известно, что он во время проживания в Курляндии, беспрестанно просил то пособия, то подарков и что на свой пост он не несет с собою репутацию отзывчивого, великодушного и бескорыстного правителя.

Лишь только он прибыл в Митаву, я поручил одному из моих друзей позондировать его насчет его намерений относительно меня. Мне было известно, что секретным распоряжением император поставил всех удаленных под надзор губернаторов. Дризен отвечал моим друзьям с таинственным видом: «Могу вам только сказать, что будет хорошо, если его перестанут навешать в его имении. Этот совет я даю не как губернатор, а как друг».

Этот совет убедил меня, что Ламсдорфа удалили только для того, чтобы иметь в Курляндии креатуру Кутайсова, которая действовала бы под руководством шайки, и что я, очевидно, значусь в таинственном списке лиц, которые должны быть «под присмотром».

Однажды вечером, расхаживая взад и вперед по комнате, я вдруг почувствовал слабость и упал на ближайший стул. Моя жена, испуганная моим обмороком, послала в Митаву за нашим врачом, но бедный старик был сам нездоров. Он явился только на другой день, и не смотря на его успокоительные улыбочки, я понял, что мое положение опасно. На следующую ночь со мной сделались судороги, но, пролечившись дней восемь, я стал чувствовать себя лучше. Между тем наш доктор объявил, что по своей старости и по множеству у него пациентов он не может меня навешать так часто, как бы он хотел. Тогда я решился написать генерал-прокурору Лопухину выхлопотать у императора милость — позволить мне лечиться в Митаве. На это письмо я получил очень вежливый ответ с копией указа, данного Дризену. 28 января я получил официальное уведомление от губернатора и 2 марта опять был в Митаве, где моя жена уже заранее все приспособила.

В качестве больного я был избавлен от всяких визитов. Дризен получил орден св. Анны первой степени и я воспользовался этим случаем, чтобы сделать ему подарок. У меня была массивная звезда этого ордена отличной берлинской работы. Ее то я и послал к нему вместе с лентой. Это вызвало его визит ко мне и уверения в почтении и преданности. Он повторил мне совет видаться по возможности с немногими лицами, «ибо, — прибавил он сдавленным голосом, — мы окружены шпионами, и вы лучше всякого другого знаете, как действует император, если он на кого-нибудь сердит».

Поэтому я просил своих друзей не являться ко мне одновременно, но посещать меня поодиночке, чтобы было не так заметно.

Аббат Мари и другие французы явились ко мне с визитом утром, герцогиня Де-Гише и другие дамы вечером. Они посетили и мою жену, которая не была ни в ссылке, ни в немилости.

Общество в такой же мере содействовало моему выздоровлению, как и врачи. Но судороги у меня продолжались, я ослаб и стал нервным. Доктор посоветовал мне ехать в Карлсбад и при случае я решил переговорить об этом с Дризеном, тот обиняками дал понять, что это будет стоить около тысячи рублей. Я нашел, что это немножко дорого и так как многие из моих знакомых с успехом лечились в местном курорте Балдоне, то я снова обратился к Лопухину за разрешением отправиться на этот курорт. Разрешение это мог бы мне дать и Дризен, так как курорт находился в пределах его губернии. Но с ним трудно было иметь дело, так как он настаивал на буквальном смысле указа «разрешить лечиться в Митаве».

Лопухин немедленно ответил, что император дает мне разрешение и что он сам лично желает, чтобы мое здоровье поправилось.

Это было много для человека, впавшего в опалу. Бумага произвела сенсацию и уже думали, что она знаменует возвращение милости государя. Но такое мнение было ошибочно: шайка слишком ненавидела меня и старалась держать меня как можно дальше.

— Новости из Петербурга гласили: Лопухин, которому стало в тягость его положение, настойчиво требовал отставки. Напрасно его и его дочь осыпали титулами и богатством: его душа возмущалась против несправедливостей, которые совершались вследствие неуравновешенности Павла и злобности тех, кто его окружал. Благоволение к Палену увеличивалось с каждым днем. Он был сделан графом, точно также, как его друг Кутайсов, которому дали звание обер-егермейстера с оставлением в должности гардероб-мейстера, чтобы прикрыть его прежнюю обязанность парикмахера, которая, однако, продолжала лежать на нем.

Г.М. проездом через Митаву уверял меня, что у Палена множество врагов. Особенно опасны для него генерал Архаров, который тоже получил графский титул, и генерал Кологривов, которые и не скрывают своей ненависти к нему.

Первый вышел из Гатчины и был превосходным артиллерийским офицером, неутомимо-деятельным. Император любил его, как собственное создание, но он отличался желчностью, был плохо образован и в военных кругах навлек на себя всеобщую ненависть. Второй был наездником, превосходно сидел на лошади и отличался красивой наружностью. Павел, считая его храбрецом, так как он бессовестно хвастал, быстро повышал его, чтобы назначить его командиром гвардейского гусарского полка. Боясь быть убитым, он приказывал ему спать с ним в одной комнате, и это обстоятельство сделало Кологривова настолько же наглым, насколько он был невежественен.

Этот Кологривов имел глупость сказать однажды грубость Палену. Не смущаясь мнимой отвагой своего противника или в полной уверенности, что он не будет иметь при дворе никакою успеха, Пален обошелся с ним крайне оскорбительно и осыпал его бранью. Такой энергичный язык заставил нахала замолчать, но с этого времени они симпатизировали друг другу еще менее, чем прежде.

Открытая вражда этих двух лиц пошла только в пользу Палена в тех кругах, которые ненавидели Архарова и Кологривова.

Что меня больше всего удивило, так это внезапная отставка Литты. Благоволение, которым он пользовался, казалось, гарантирует его от всяких нападок. Тем не менее, не смотря на его итальянскую хитрость и пронырливость, против него нашли средство и показали императору письма его брата нунция, который, не смотря на свое звание папского посла, был выслан за границу.