Вильям Гиллер - Во имя жизни (Из записок военного врача)

— А что это за сигнал? — спросил я, услышав протяжный звук горна.

— Бери ложку, бери хлеб, — пошутила начальник госпиталя.

— А вас за что-нибудь ругают или только хвалят? — как-то само собой вырвалось у меня.

— Нас нещадно ругает только Банайтис, и ругает весьма справедливо, — продолжала Цветова, — за то, что мало занимаемся научной разработкой своего опыта.

— А вы не задумывались над созданием истории вашего госпиталя?

— Задумывалась. Больше того, собираю материал, думаю, если позволит обстановка, защитить диссертацию, — ответила она, и в первый раз улыбка украсила ее строгое лицо. — Без госпиталей такого типа трудно было бы разрешить проблему лечения легкораненых вблизи от передовой линии фронта, и нечего было бы даже помышлять о возвращении в строй такого количества людей, какое возвращается сегодня.

— У вас, должно быть, есть опытные помощники, специалисты — инженеры, техники? — спросил я, заинтересованный всем виденным в госпитале.

— Есть один строитель, он же и хозяйственник.

— Так кто же вам помог соорудить все это?

— Печальный опыт как не надо создавать госпитали для легкораненых, я великолепно усвоила еще в первые месяцы войны. И сделала для себя определенные выводы. Без способности увлекаться, воспламеняться творческим чувством человек не живет, а прозябает. Он превращается в сухаря!..

«Ишь ты, как заговорила, а я чуть-чуть ее сухарем не окрестил. Нечего сказать, хорош сухарь!»

Нечего и говорить о том, с какой тщательностью подбирали мы бригаду, инструментарий, медикаменты для посылки в Сталинград. Прошел месяц, прошло полтора, мы немало переволновались за Шура, который возглавил нашу «группу усиления», и Николая Николаевича Минина, поехавшего с ним.

Наконец в канун нового 1943 года они возвратились.

— А мы тут думали, раз началось наступление, могут задержать вас. Небось пострашнее, чем в Москве или Новоторжской? — тормошил я Шура.

— Ей-богу, не замечали. Работали, как волы, некогда было и думать. Отправили нас в полевой госпиталь. Ну, скажу я тебе, поработали там хирурги здорово! Такого накала человеческой воли, такого трудового напряжения, страстного горения, как там, я на нашем фронте не видел даже в самые горячие дни. Они не только оказывали помощь раненым, это они делали отлично, но и умели развернуть госпиталь через 30–40 минут после прибытия на новое место. Вот где начинаешь понимать смысл названий ППГ — полевой и подвижной госпиталь. Собственный жилой палаточный фонд, приспособленный для работы в любых метеорологических условиях, а равно и собственный автомобильный транспорт позволяют им перемещаться на любое заданное географическое место, было бы только горючее.

Несомненно, эти госпитали — огромное достижение нашей военной медицины. Они оказывали высокоспециализированную хирургическую помощь: госпиталь, в котором работали Шур и Минин, принимал только раненных в крупные суставы и бедра, а неподалеку стояли госпитали для раненных в грудь и живот и отдельно — для раненных в голову. Раненый попадал не просто к хирургу, а к специалисту, к умельцу.

Не приходится говорить о том, с каким волнением выслушали мы сообщения товарищей об их пребывании на Сталинградском фронте.

Войска Западного фронта отогнали врага далеко от столицы. Росла радостная уверенность, что в скором будущем противника погонят еще дальше на запад.

В свое время Николай Иванович Пирогов мечтал сделать госпитали полевыми подвижными, имеющими собственный жилой фонд. Вот мы и начали претворять эти идеи в жизнь. Собирали всевозможные прицепы, фургоны, автобусы, готовясь к развертыванию госпиталя на новом месте. Фронт, конечно, даст нам палатки, но в первую очередь они нужны будут передовым госпиталям, работающим в непосредственной близости к фронту и вынужденным часто менять место расположения. Но найти жилой фонд на разоренной территории — дело нелегкое. Главное, зацепиться за землю на новом месте и развернуть помощь раненым в полном объеме.

Мы усиленно готовились к работе в новых условиях, особое внимание удели переподготовке врачей. Каждый из нас, помимо своей узкой специальности, осваивал новые отрасли хирургии, проходя практику в других отделениях.

Скоро рассвет. На втором этаже через полузакрытые двери операционной слышно потрескивание электродвигателя, глухой стук долота. Это напоминает заводской шум. Тут хозяйничает пятидесятилетний Александр Архипович Шлыков. В длинном, до пят халате в виде мантии, в низко опущенной на лоб белой шапочке и очках он напоминал средневекового алхимика. Закончена операция. Пользуясь несколькими минутам перерыва, пока операционная сестра готовит инструменты, Шлыков обходит ряд операционных столов, за которыми напряженно работают его помощники. Оперируют самое сложное, самое тонкое — головной и спинной мозг, механизм, который управляет всеми жизненными процессами.

Шлыков направляет свой рефлектор на рану того или иного оперируемого. Завидев меня, он говорит:

— Вы обратите внимание, как смело оперирует теперь Вера Михайловна Федяшина. И мыслить стала комплексно: хирургически и неврологически. А помните, как Вера Михайловна нехотя начала изучать невропатологию, даже бунт подняла, заявляя, что сейчас некогда заниматься учебой, надо работать.

Оперировал Шлыков всегда спокойно и точно. Неторопливые, скупые движения рук, я бы сказал даже, нежность движений, отличали его от других хирургов.

Видел ли кто-нибудь, чтобы Шлыков волновался во время операции? Нет. Случалось, иной хирург при неожиданном осложнении повышал голос, начинал суетиться. Шлыков всегда сохранял душевное равновесие и уверенность. Со стороны все в его руках казалось простым и легким. Так могут работать только мастера, полностью овладевшие своим искусством.

Недаром про Шлыкова шла молва, что у него руки все видят. Так оно и было на самом деле… Они много «видели» и много полезного делали, эти умные руки!

— Того, что мы теперь знаем, одними только словами не передашь, — говорил Шлыков. Нужны десятки книг, фильмов, подробнейших инструкций. А самое главное, надо изучить накопленный нами опыт.

— Вы так говорите, будто скоро войне конец и можно уже оглянуться на пройденный нами путь.

— К тому дело идет. По всему видно, гитлеровцам сломали позвоночник, а без станового хребта долго не продержишься. Я как нейрохирург очень хорошо понимаю, что значит разбить спинной мозг. Процесс, как правило, необратимый.

Да, процесс войны для противника принимал необратимый характер. Что ни день, то новая радость. 18 января наши войска прорвали блокаду Ленинграда. Несгибаемые, мужественные ленинградцы с честью выдержали тяжкие испытания двух военных зим. Я пошел поздравлять оставшихся у нас на излечении нескольких ленинградцев. Уже поднимаясь по лестнице, я услышал пение. Коридор, обычно переполненный ранеными и персоналом, был непривычно пуст. Красивый и сильный голос четко выводил слова и мелодию незнакомой, но сразу понравившейся мне песни. У дверей одной палаты толпилось много народу: в палате на стуле один из выздоравливающих ленинградцев с чувством пел, а несколько голосов дружно подхватывало припев: