Вильям Гиллер - Во имя жизни (Из записок военного врача)

Вечером впервые я крупно поговорил с Шиловым.

— Приглядываться к обстановке не время, для телефонных переговоров с женой тоже не время! Давайте работать по-настоящему или расстанемся! — сказал я ему напрямик.

— Разве я не работаю?

— Это не работа… Сейчас война, поймите вы, война! Всего себя нужно подчинить интересам раненых. А вы: сделали удачно две — три операции и ручки умыли Это же не сельская больница и не клиника! Оттого, что мы лично прооперируем пять или десять раненых, ничего не изменится! Их тысячи. Нам нужен ритм, четкая организованность, а не авральщина. Почему до сих пор нет графика работы бригад хирургов? Почему ждете особого приказа, чтобы развернуть операционную в подвальном помещении?

— Операционную в подвале? Как это можно?

Я посмотрел на этого бонзу в халате, на его бледно-желтое лицо, напоминающее грушу, вынутую из компота, на растерянные глаза и махнул рукой.

— Пора кончать игру в молчанку с Шиловым, — сказал я Савинову. — Созовем начальников отделений и вызовем его на откровенный разговор. Он ученый муж клиницист, а я простой солдатский врач, может быть, для него недостаточно авторитетный.

— Неужели вы в самом деле думаете, что в аду, в котором мы находимся здесь под Вязьмой, можно думать о серьезных операциях? — заявил на конференции Шилов. — Операции в землянках, где под ногами хлюпает вода?.. Пока еще я отвечаю за постановку хирургической работы в госпитале… Я несу ответственность…

— Прошу вас в таком случае объяснить всем, где же, по-вашему мнению, следует производить неотложные операции? — обратился я к нему возможно сдержанней. — В полевых госпиталях, расположенных вокруг города? Во-первых, их мало, а во-вторых, пока мы к ним доставим на машинах тяжелораненых, половина их погибнет. В городе? Его все время бомбят. Там осталось всего два госпиталя, и те переполнены. Где же?

— Где хотите, но только не на Новоторжской. Надо убедить того, кто отдал приказ развернуть в Новоторжской госпиталь на несколько тысяч коек, что это фантасмагория. Я уверен, что начальство найдет другой выход.

— Какой? — спокойно спросил Савинов.

— Ну, хотя бы везти дальше, в Гжатск или в Можайск, на крайний случай неплохо в московские госпитали и клиники.

— Для нас с вами существует один непреложный закон: оказывать помощь в любой обстановке, — сказал я. — И впереди нас и за нами врачи тоже оказывают помощь, и в худших условиях, чем наши. А ведь у нас собраны лучшие силы: доценты, кандидаты наук! Кому же и осуществлять специализированную помощь, как не нам?

— Очень грустно, что мы говорим на разных языках, — возразил Шилов. — Меня воспитывали, и я учил студентов, что оперировать можно только в оборудованных помещениях или, на худой конец, в специальных палатках, а не в подвалах для хранении овощей.

К столу подошел ветеран госпиталя, всеми уважаемый Николай Иванович Минин. В числе первых москвичей он ушел в народное ополчение, но по пути к Минску был ранен. Пережидая отправки в Вязьме, он самовольно покинул санитарный поезд и остался работать у нас, хотя и нуждался еще в лечении. Веселый, общительный, он был влюблен в свою специальность хирурга. Чуткий врач, он по многолетнему опыту знал, как переживают и волнуются накануне операции раненые, и не ограничивался только медицинскими средствами, чтобы успокоить их.

Он и сам много оперировал и учил молодых, недостаточно опытных товарищей. Воинскую дисциплину он сразу воспринял как нечто обязательное и необходимое, поддерживая ее собственным примером. Оперировал Минин, я бы сказал, даже медленно, но каждый жест у него был продуман до конца. Основательность, умноженная на добросовестность, были неотъемлемыми качествами его характера. Жену Минина, операционную сестру, тоже призвали в армию и отправили на Дальний Восток; сына, студента первого курса, направили на южную границу. Война разлучила эту маленькую дружную семью.

Сейчас был затронут близкий Минину вопрос. Он не спеша обвел всех монгольскими глазами под нависшими бровями, поправил сбившийся поясной ремень и сказал: — Каждый знает, что санитарных самолетов у нас мало! Поезда ходят нерегулярно и в большей части товарные, не приспособленные для перевозки тяжелораненых. Как же можно, закрывая глаза на это, предлагать эвакуировать всех нуждающихся в экстренной помощи самолетами? Не берусь судить, доктор Шилов, хороший ли человек или плохой. Но в одном я убежден твердо: здесь вы мешаете нам.

Обо всем этом я доложил вечером по телефону начальнику Санитарного управлении фронта.

Через несколько дней приехали Банайтис и с ним незнакомый мне военврач второго ранга. Необыкновенно живое лицо его было настолько примечательно, что запоминалось надолго: совершенно лысая голова с большим лбом, глубоко сидевшие глаза казались черными. Звонко помешивая ложкой в стакане, он все время подавал реплики, разговаривая то с главным хирургом, то с кем-либо из гостей. И в то же время успевал поправить рамку портрета на стене, смахнуть крошки со стола, набить трубку табаком.

— Между прочим, — обратился ко мне Банайтис, — проходили мы сейчас через двор там прямо столпотворение. Наверное, тысячи три раненых скопилось…

— Сегодня еще немного, бывает и больше, — ответил я. — Вот перестроим складские сараи, оборудуем землянки с хорошими перекрытиями, создадим приемно-сортировочное отделение, тогда дело пойдет.

— Сколько такая землянка может вместить народу? — спросил лысый врач.

— Человек сто пятьдесят — двести, а следующие будут побольше.

— Дельно. Кстати, мы с вами еще незнакомы. Я ваш новый ведущий хирург, Шур.

— Прошу любить и жаловать, ваш заместитель, Михаил Яковлевич Шур, — сказал Банайтис.

Мы встали и, приглядываясь друг к другу, обменялись рукопожатиями.

«Что ты собой представляешь?» — спрашивали его глаза.

«Не из кабинетных ли ты хирургов? Уметь хорошо оперировать — это еще полдела…» — подумал я.

— Землянки, — сказал Банайтис, — это хорошо, но надо подумать и о подземных операционных. Полюбите землю-матушку, она и прикроет надежно, и согреет, и защитит. Смерть надо побороть, закопавшись в землю.

Шур оказался отличным ведущим хирургом, или, как мы его в шутку называли «главным инженером». Он умело дисциплинировал персонал, был великим мастером улаживать конфликты между врачами и ранеными, укрощать вспыльчивых, подбадривать излишне скромных. Отзывчивый и добрый, он сумел заслужить всеобщую любовь.

Шур понравился мне с первого взгляда, и я предложил ему переселиться в «терем-теремок», как в шутку называл нашу комнату комиссар. На много лет нас связала общая работа и нерушимая фронтовая дружба.

Чуть ли не с первого дня своего приезда Шур установил такой порядок: все ошибки, допущенные врачами, обсуждались без всякого стеснения, в открытую и широко. Он любил говорить: «Если сапер-минер может ошибиться только один раз, рискуя собственной жизнью, то хирург не имеет на это никакого права, потому что он рискует жизнью раненого».