Элен Берр - Дневник

Когда он вошел, мне показалось, что две разорванные части жизни вдруг опять точнехонько срослись, а всего остального будто и нет. Слава богу, это ощущение быстро прошло, а то мне было как-то не по себе, я не хочу забывать. Оно быстро прошло, потому что я знаю, чего навидался папа, потому что я полна страданием других, потому что никто не может забыть того, что произошло уже и произойдет еще нынешней ночью и завтра.

Только что ушла мадам Жан Блок, мы не стали ей говорить, что ее муж, и месье Баш, и еще триста человек, не уехавших в воскресенье из Питивье, прибыли сегодня утром в Дранси и будут депортированы с завтрашним поездом; утром они были в отсеке за колючей проволокой. Она и так скоро сойдет с ума. Говорит механическим, ровным голосом. Я знаю по себе (пишу это здесь, никто не увидит), что значит такое нервное напряжение, но она скоро дойдет до настоящего безумия. Когда ее послушаешь, понимаешь, что перед тобой непоправимое, невыразимое, безграничное, безутешное горе. Кажется, для нее, в ее мире мы уже не живые люди, а призраки, и нас разделяет глухая стена. Она ушла и, как я понимала, унесла с собой все свое бремя ледяной, застывшей боли и все свое отчаяние, без проблеска надежды и воли к сопротивлению.

Перебирая события сегодняшнего дня, я все же сохраняю трезвость и ясное сознание; так, бывает, во сне думаешь, что бодрствуешь. А потом просыпаешься. Так же и тут. Все утро, когда я бегала сначала к Франкам, потом к К. за шерстяными вещами для племянников мадам Кан, которые, может быть, завтра уедут, потом относила эти вещи на улицу Шомон, а потом вернулась работать в УЖИФ, сознание мое было вполне ясным, нормальным. Но после того как вернулся папа и пришло столько народу: месье Мэр, Дюшмен, Л., Шеври, Фроссар, Николь, Жоб, — после всей беготни в УЖИФ появилась вот такая ненормальная пронзительная ясность.

Вернулась и нашла чайные розы от Жана. Увидела цветы и назвала его про себя вот так — Жаном. Первым делом подумала: «Как он узнал?» Потом поняла, что не знал. А розы — свидетельство мысленной связи. Была тронута до глубины души. Каждый раз, как об этом подумаю, сердце теплеет, это единственная радость на общем фоне. И, как ни странно, я предаюсь этой радости без зазрения совести, она не кажется мне незаконной и недопустимой в этот трагический день.

Мы все только и думаем, что об утреннем этапе.

Баш и Жан Блок уехали, все кончено.

Эта депортация еще намного ужаснее первой, просто конец света. Сколько пустот вокруг нас!

Сегодня я чуть не сорвалась, почувствовала, что меня вот-вот понесет и я потеряю контроль над собой; раньше со мной такого не бывало. Неподходящее время, чтобы распускаться. Это случилось, когда мы вернулись от Андре Бора, к которому ходили с папой. Он настроен очень пессимистично. Я пошла оттуда к мадам Фавар и в Дом военнопленного [161] Центр помощи военнопленным и их семьям. . А у нас застала знакомого Декура, и он довел меня до бешенства; завел со мной разговор о будущем, а я была не в себе. Все, о чем он говорил и спрашивал, словно относилось к другому миру, куда я больше не вернусь. Когда я слышу о книгах, о преподавателях Сорбонны, все это отдается во мне погребальным звоном.

А еще я весь день пыталась прочитать письмо от Ж. М., как бывает во сне, когда письмо то и дело куда-то исчезает. И до сих пор еще в него не вникла.

Вечером на кухне пекли пирог для Ивонны. Как совсем недавно для папы. Теперь папа здесь. Жизнь осталась точно такой же, какой была до его ареста, — не могу поверить, что прошло три месяца.

Сегодня вечером я слишком устала, чтобы писать.

Прекращаю.

Центр помощи военнопленным и их семьям.

Наконец-то достигнута цель, которая словно бы все время отдалялась.

Мы встретились в институте. Кошмар последних дней развеялся, я вырвалась из этой атмосферы.

Дома мы с Жобом и Денизой поужинали в нашей спальне. Больше было негде — везде гости.

Он пришел ко мне домой. Мы послушали пластинку, поужинали и пошли гулять по проспекту Анри Мартена. Было уже прохладно.

В Ла-Варен с «волчатами». Весь день пасмурно и дождливо.

К ужину приходил Симон. Играли вместе.

Мадлен Блесс и Жозетта.

Мадам Журдан.

Чай у Николь с Жобами. Они пели «Веронику» [162] Комическая опера французского композитора Андре Мессаже (1853–1929). .

Шли пешком два часа — беседа завязалась на улице Гинмер и закончилась у метро «Альма». От самого Дома инвалидов я говорила и говорила, словно во сне. Не видела никого вокруг, хотя на улице было много народа.

Была у д-ра Редона, он вскрыл мне панариций.

У нас Жоб, я не играла на скрипке и весь вечер спустя рукава готовилась к завтрашней прогулке.

Комическая опера французского композитора Андре Мессаже (1853–1929).

Мы с Николь взяли каждая по четыре ребенка на прогулку по Парижу с девяти до одиннадцати часов. Мой маршрут: Пале-Рояль — улица Клода Бернара. Показала им все фасады Лувра. Сама воодушевилась. Смотрела с моста Искусств, как солнце пронизывает серый туман — похоже на обещание грядущей радости.

После обеда сидела в нашем центре, время тянулось слишком долго. Я ушла пораньше, чтобы послушать Жана Виге, но не успела — уже не застала его.

Как хорошо!

Все утро писала письмо.

Вечером, после какого-то бестолкового собрания на улице Воклен [163] Там находился приют УЖИФ для девушек. , мы с Николь пришли сюда. Послушали квартет, я полистала своего Стефана Георге. Проводила Николь, она была в восторге не меньше меня.

Снова вышла на работу в библиотеку. А думала, уже всё. Это вернуло мне душевное равновесие.

Как и три месяца назад, стала поджидать Ж. М. Совсем забыла, что произошло за это время между нами. А когда вспомнила, меня захватило чувство торжества. С трех часов стало боязно и очень горько. Но без четверти четыре он вошел, и вернулись покой и радость. Я оглядела всех других студентов — знают ли они. Но нет, никто не знает, и это прекрасно.

Потом я проводила его по Большим бульварам до вокзала Сен-Лазар. Было сумрачно, на улицах много народа. Нас окутывал влажный туман. На закате небо приобрело мертвенно-желтый оттенок. Странная картинка осталась в памяти: людные бульвары и низкое свинцовое небо над ними.