Евгений Войскунский - Полвека любви

На этом вечере режиссер Анатолий Эфрос, сидевший в президиуме, получил записку: «Создавайте свой национальный театр, а в русскую классику не лезьте». (Иначе говоря: «Убирайтесь отсюда!») Эфрос ужасно разволновался, что-то бессвязно говорил, ему из зала выкрикивали оскорбительные слова…

«Вот так, — записал я в своем дневнике 3 января. — Фашистская реакция перешла в наступление. Таким образом можно рассматривать клеветнические выпады против меня и моей книги как часть большой кампании, масштабы которой мы, может быть, даже и не представляем себе. Явно провоцируют, „выталкивают“.

Господи, как тревожно… как печально все это… Не дай развиться этому бешенству…»

Из моего дневника:

11 января 1978 г.

…Вчера нас позвала к себе на дачу вдова Всеволода Иванова Тамара Владимировна.

…Вышли мы от нее в прекрасную морозную ночь, и так славно было пройтись по спящему Переделкину. А пришли в Дом — мне говорит Нюра, гардеробщица, что звонил сын. Не люблю я такие звонки, от них так и ждешь неприятностей. Звоню домой. Алька говорит: недавно звонила Брусиловская, очень взволнованная, ей нужно со мной поговорить, у них после моего письма ужасные неприятности…

С тяжелым сердцем звоню ей. И вот что: Пешеходову [директор Детгиза. — Е. В.]вызывают в Комиздат РСФСР, там страшно разгневаны на нее за то, что она (т. е. Детгиз) «разболтала» о служебных делах (т. е. рассказали мне об истории с моей книгой), и теперь «не знаю, что будет, Галина Кузьминична в ужасе, нас разгонят…». — «Да что это такое вы говорите? Ну, вызывают Пешеходову — пусть она твердо заявит, что в Детгизе мне ничего, абсолютно ничего не говорили. Что всю информацию я добыл где-то сам. Что эти подонки сами болтают во всех кабаках, в ЦДЛ. О чем, в конце концов, идет речь? О гос. секретах, что ли? Подлые подонки шельмуют меня и мою книгу, обвиняют в „сионизме“ — а я не смею защищаться?!» Майя сбавила тон: «Защищаться, конечно, надо, но, ради бога, не защищайте нас (Детгиз), от этого нам только хуже…»

Гнусные порядки: не существописьма обсуждается, а форма. Гдея узнал? Ктопосмел мне сказать?..

Ну нет, я вам не дамся, скоты. Если «пойдет не так», то я предам дело огласке.

Из ЦК мое письмо было спущено для рассмотрения в Госкомиздат СССР — идеологическое ведомство, на одну ступень более высокое, чем Госкомиздат РСФСР. 25 января я предстал перед сотрудницей этого ведомства Н. — строгой дамой, женой известного (и знакомого мне) профессора-литературоведа. Она предложила мне прочесть две рецензии на «Ура, сына Шама». Фамилии их авторов были аккуратно отрезаны ножницами. Первую рецензию написал человек, сведущий в фантастике и читавший наши предыдущие книги (он ссылался на «Экипаж „Меконга“», на «Плеск звездных морей», помнил, что Горбачевский — персонаж из «Меконга»). Оценка «Ура» — вполне положительная. Вторая рецензия была написана человеком, явно далеким от жанра фантастики, он брюзжал по поводу «сюжетных излишеств», но в конце написал, что слышал, будто этот роман обвиняют в «протаскивании сионизма», так вот: эти обвинения не имеют никаких оснований.

И произошел у нас с Н. разговор, который я на следующее утро записал в своем дневнике с максимальной точностью. Вот он:

«Удовлетворяют вас рецензии?» — «Да, — говорю, — конечно. Со второй рецензией, с оценкой книги согласиться не могу, но вывод ее абсолютно верен, а остальное не имеет значения». — «Нет, почему, — говорит она, — в книге есть литературные недостатки, вот я прочла рабочую рецензию, но вы не выполнили ее требований». — «Я не обязан выполнять все пожелания рецензентов. Книга шла трудно, рукопись на 8 листов превышала договорный объем, сокращения могли как-то отразиться… Но дело не в этом. Означают ли эти рецензии, что клеветнические обвинения с книги сняты?» — «Да, — говорит Н. — Но не думайте, что на этом дело кончится. Вы понимаете, чтовы написали? Ведь вы обвиняете государственное учреждение в уголовно наказуемом преступлении». — «Я написал чистую правду. Государственное учреждение возводит на меня лживое обвинение в сионизме…» — «Откуда вы это взяли? Какие у вас факты?» — «Факты изложены в моем письме. Есть клеветническая рецензия С. С. Есть „справка“, приложенная к акту проверки хоздеятельности издательства, повторяющая обвинение. Был звонок в Дом детской книги…» — «Нет, это не аргументировано у вас. Вообще, — говорит, — если б я не знала, что вы порядочный человек, я бы подумала, что ваше письмо провокационное». — «То есть как?!» — «Вы написали его непродуманно. Слишком эмоционально». — «Я не дипломат, а писатель, и пишу так, как велит мне совесть. Обвинение в „протаскивании сионизма“ мне, члену партии с 33-летним стажем, совершенно нестерпимо». — «Вы не подумали о том, что ваш стаж могут прервать». — «Это что — угроза?» — «Нет, Евгений Львович, я просто хочу сказать, что нам будет очень трудно вас защитить». — «Это я понимаю. Куценко дама очень энергичная». — «Да, нам предстоит очень трудный разговор с ней…»

Далее я изложил суть дела. Госкомиздату РСФСР нужно разогнать НФ-редакцию Детгиза и посадить туда своих людей, которые окончательно бы закрыли дорогу в фантастику писателям среднего и старшего поколений… А моя книга для них — повод для задуманного разгона. В декабре замышлялась, готовилась коллегия: обсуждение работы НФ-редакции. Готовились докладчики… специально для разгрома моей книги. За этим должны были последовать административные выводы для Детгиза. Н. немного задумалась, когда я выложил все это. Опять заговорила о том, что из моего письма могут произойти неприятности для Детгиза. Я подчеркнуто повторил: Детгиз абсолютно ни при чем, никакой информации я там не получил. Детгиз надо защитить…

В смутном настроении я вернулся в Переделкино. С одной стороны — большое облегчение: рецензии снимают вздорные обвинения. С другой — ясно, что Куценко не отступит и предпримет яростные усилия для доказательства своей правоты. Должностные лица у нас не бывают не правы…

Вернулся перед ужином. Лидка ждала меня с нетерпением, волновалась. Рассказал ей. А вечером повторил рассказ Владику [Бахнову. — Е. В.], который тоже ожидал моего возвращения, и он немного снял мое напряжение дружеским разговором и несколькими глотками коньяка.

Ну и в историю я влез…

Из моего дневника:

15 февраля 1978 г.

… Чувствую, что идет какая-то возня вокруг моего письма. Секретарь парткома Разумневич перестал со мной здороваться, да мне на это наплевать, но признак, несомненно, не предвещает ничего доброго. Добрейший Красильщиков, секретарь нашего партбюро, очень ко мне расположенный, тоже как-то стал сторониться… отводит взгляд и спешит пройти. Ясно, что кто-то звонил в партком.