Евгений Войскунский - Полвека любви

— Дрозд был на Гогланде старшим, — сказал Кабанов. — Старшим на море. Он должен был заставить Святова выполнить приказ — или расстрелять его на месте.

Наш суровый командир базы и на вечере в ЦДЛ выступил сильно.

Рудный и мне предоставил слово. Я рассказал о «Красном Гангуте», об Эльмхольме, о встрече на мысочке этого острова с командиром отделения пулеметчиков Николаем Кравчуном — и тут меня прервал чей-то голос:

— А он здесь!

И я увидел: из задних рядов поднялся пожилой, чернявый с проседью, капитан 1 ранга. Бравый эльмхольмский пулеметчик теперь преподавал военную психологию в Военно-политической академии. По окончании вечера Кравчун кинулся ко мне, мы обнялись, как братья. И подошел другой капитан 1 ранга — Игорь Чернышев, отважный катерник. Тут был и Миша Новиков, дорогой мой Мамед. Мы спустились в нижнее кафе и выпили за нашу встречу. Третий тост был традиционным: «За тех, кто в море».

Вдруг мне вспомнился Лолий Синицын — вот кого не хватало за нашим столом. Он мог бы стать — и наверняка стал бы — превосходным артистом, все данные у Лолия были. Но в ту проклятую ночь взрыв мины разворотил бортовую обшивку «Иосифа Сталина», через рваную пробоину хлынула декабрьская вода в трюм, где вповалку лежали бойцы 21-го батальона…

Мы, уцелевшие, выпили за тех, кто в море… кто остался навсегда там, на холодном дне Финского залива…

Мы с тобой выходим из Дома творчества Переделкино в морозное бело-голубое утро. Вот три старых березы, три сестры. К одной из них подвешена дощечка, и ты высыпаешь на нее из салфетки хлебные крошки для окрестных синичек. А вон в кустах сидит пара краснобоких снегирей, ты улыбаешься им как старым знакомым.

Мы выходим из калитки на улицу Серафимовича. Как славно поскрипывает снег под ногами. Идем вдоль заборов писательских дач. Вот старая-престарая сосна, у которой, кроме главного ствола, еще три по бокам, — мы называем ее «дерево-канделябр». Вот на другой стороне бревенчатый теремок — дача Ольшанского, тут снимает комнату Евгения Семеновна Гинзбург.

Мы с Лидой влюблены в эту замечательную женщину. Еще в Баку мы прочли первую часть ее трилогии «Крутой маршрут» — один из наших друзей привез из Москвы полуслепой экземпляр машинописи. Потом, познакомившись в Переделкине с Евгенией Семеновной, мы узнали, что она предлагала свою рукопись в «Новый мир» и были положительные рецензии видных писателей, но публикация не состоялась. А какое-то время спустя «Крутой маршрут» без ведома автора был напечатан в Милане.

Мы с Лидой сидим в бревенчатом теремке в гостях у Евгении Семеновны. Просим не хлопотать с чаем.

— Нет, нет, давайте попьем, — говорит она. — Печенье и чай — моя еда. Не могу есть эти обеды. (Ей привозят обеды из Дома творчества.) Кто бы мог подумать, — улыбается Евгения Семеновна, — что я, после колымской баланды, буду воротить нос от переделкинских котлет.

Да уж, котлеты в Доме творчества никогда не отличались приятным вкусом.

— Подозреваю, что в Париже еда была лучше, — говорю я.

Недавно Евгения Семеновна ездила по приглашению в Париж. Василий Аксенов, получивший командировку от «Литературной газеты», сопровождал маму.

— Париж, — говорит она, — это подарок судьбы. Я и мечтать не смела. Это ж какое расстояние — от Колымы до Парижа. Я не о километрах, конечно. О жизни…

Евгения Семеновна рассказывает о поездке, о встречах с писателями — французскими и бывшими нашими.

— Говорю Володе Максимову: «Что же вы за столько лет не научились по-французски?» А он смеется: «Мне достаточно одной фразы в кафе: „Un cognac“». А в одном доме познакомили меня с потомком Столыпина, он говорит с такой, знаете, язвительной улыбочкой: «Вам, наверное, неприятно слышать эту фамилию». — «Ну почему же, — говорю, — я уважаю вашего прадеда, он много сделал хорошего для России»…

Она завершает свой рассказ словами:

— Поездка была чудная. Только я очень устала.

Мы с Лидой заметили, конечно, что выглядит Евгения Семеновна неважно: похудела, осунулась… в черных волосах больше седины… Хочется спросить, обращалась ли она в Париже к врачам, но не решаюсь…

После чаепития Евгения Семеновна читает нам новую главу, продолжение «Крутого маршрута».

Там, в Магадане, на поселении, после ада колымского лагеря Эльген, судьба даровала ей встречу с прекрасным человеком, так же, как и она, заброшенным неправедной властью в архипелаг ГУЛАГ, — доктором Антоном Яковлевичем Вальтером. Озябшие, истерзанные, они нашли друг друга на краю земли, у холодного моря. Нашли — и полюбили. Вместе вернулись на Большую землю, когда наступила пора реабилитации. Стали заново устраивать жизнь. Но счастье было недолгим. ГУЛАГ отпустил их, но оставил страшную память о себе — подорванное здоровье. В 1959 году доктор Антон Яковлевич умер…

Об этом написано — и напечатано — в 3-й части «Крутого маршрута», а сейчас Евгения Семеновна читает нам новую главу, зарубежные впечатления — от Колымы до Парижа.

Вдруг она прерывает чтение. Потирая колени, говорит негромко:

— Что это у меня ноги так разболелись…

И как бы вопрошающе вглядывается в темное окно, на которое недавняя метель набросала белые пятна снега…

Полгода спустя, вернувшись из дальнего плавания, я узнал, что Евгении Семеновны Гинзбург не стало.

Была по-прибалтийски мягкая зима в Юрмале. С неба, плотно и, казалось, навсегда затянутого серым полотном, то и дело сеялся дождь со снегом. Мы с Лидой спускались на пляж и медленно шли вдоль припая. Залив не замерз в ту зиму, но припай — прибрежная полоса льда — довольно далеко простирался по мелководью в глубь залива. Лед был голубовато-серый, в трещинах и буфах. Это хорошо было видно из нашей комнаты на 9-м этаже Дома творчества с дубовым названием — Дубулты.

Как-то раз мы подошли к каменной лестнице, чтобы спуститься на пляж. Пожилая дама, поднимавшаяся навстречу, сказала:

— Будьте осторожны. Очень скользкие ступеньки.

Мы разговорились.

— У вас артроз, верно? — сказала она, сочувственно глядя на Лиду. — Вам нужно заказать высокие ортопедические ботинки…

Так мы познакомились с Тамарой Владимировной Ивановой.

Редкостно красивая в молодости, она и в преклонные свои годы была красива. Высокая, седая, голубоглазая — женщина как бы вне возраста. Значительная — вот, наверное, точное определение впечатления, которое производила Тамара Владимировна, вдова Всеволода Иванова.

Узнав, что я пишу фантастические книги, она сказала:

— А ведь Всеволод Вячеславович тоже писал фантастику.

— Эта его склонность, — сказал я, — заметна в «Похождениях факира».

— Конечно. Он и в самых ранних вещах применял прием остранения действительности. На Иванова вечно набрасывались критики. После его смерти остались неопубликованными несколько романов, фантастические рассказы.