Евгений Войскунский - Полвека любви

— А ты получила уже тему для диплома?

— Нет. Гуковский тянет. Ой, так не повезло мне с его семинаром! Представляешь, оружие в средневековой Европе. Он водил нас в Эрмитаж и показывал. Маленький, пыхтит, напяливает на себя латы… Полжизни, говорит, можно отдать, чтобы доказать, что эти доспехи принадлежали герцогу Альбе.

— Или Дон Кихоту, — говорю. — Вот меня тоже — скоро произведут в офицеры и выдадут алебарду.

— Мой муж — фантазер, — смеется Лида. — Кстати, я получила письмо от твоих. Папа пишет, что офицером быть — лучше. Послужишь, а там — пошлют учиться в академию.

— Не хочу я в академию. Хочу быть с тобой.

— А я — с тобой. И больше ничего мне не надо…

И опять разлука. Вечером следующего дня я уехал в Москву. Лида провожала меня, у нее в глазах стояли слезы.

Не помню, кому из немецких романтиков принадлежит сентенция о том, что жизнь человека должна проживаться как произведение искусства. Прекрасная мысль. Однако следует признать, что очень малому числу людей удавалось сформировать из грубого, сырого материала жизни гармоничную биографию, которая могла бы послужить примером. Даже избранным, отмеченным божественным Провидением творцам, создавшим бессмертные памятники искусства, никогда (или почти никогда) не удавалось сотворить нечто подобное из собственной жизни. Всегда (или почти всегда) в их жизнь вторгались монстры — зависть окружающих, болезни, смерть близких, бедность, безумие, войны, репрессии. Добавьте к этому мучительные нравственные искания и метания, муки совести — и все равно список бед будет неполным.

Так было всегда.

По рассказам древних, великие Гомер и Эсхил умерли в великой меланхолии. Забираясь в еще более отдаленную глубь, не упремся ли в первозданный сад, первые обитатели коего возжелали вкусить плоды от запретного древа, за что и были изгнаны из земного рая?

Но счастливые люди, конечно, есть: их не коснулись войны и преследования, они живут в достатке, даже в богатстве, они наслаждаются материальными плодами цивилизации — но гармония ли это или просто удача? Освещена и освящена ли их жизнь духовной доминантой? Кто из толпы удачливых может сказать миру: я прожил свою жизнь как произведение искусства?

Недостижимый идеал…

Даже странно: человек способен создать такие сочетания слов, или красок, или звуков, или архитектурных форм, от совершенства которых дух захватывает, — но сам человек несовершенен. В нем намешано так много всякого, разного. Мировые религии уже столько веков заняты совершенствованием человека, устройством его души. И что же — меньше стало на земном шаре войн, злодейств, болезней, несчастья?

Но есть одна таинственная сила, которая способна хотя бы приблизить жизнь человека к недостижимому идеалу полной гармонии.

«А может быть, это прикасается к нам любовь, таинственная сила, которая всегда стремится соединить два живых существа, которая, столкнув мужчину с женщиной, пробует на них свою власть и преисполняет им сердце неясным скрытым глубоким волнением, как поят влагой землю, чтобы она родила цветы». Так написал когда-то Мопассан.

Но это — между прочим. А пока что я еду к новому месту службы, еду по разоренной войной земле.

Посмотрели бы прекраснодушные германские романтики XVIII–XIX веков, что натворили их дальние потомки в веке двадцатом…

В Москве я не задержался нисколько. Переехав на Белорусский вокзал, сразу закомпостировал билет до Кенигсберга, и получилось так удачно, что поезд отправлялся через двадцать минут. Я даже не успел дать телеграмму Лиде.

За окном общего, бесплацкартного вагона проносилась земля, обожженная войной. Но кое-где уже виднелись засеянные поля, проросшие колосьями пшеницы или разгороженные картофельными грядками. Как часовые отшумевших сражений, стояли печные трубы среди пожарищ. Станционные здания в Ржеве, Вязьме лежали в развалинах. Но на остановках местный люд торговал вареной картошкой, яблоками, яйцами. Меняли продукты на одежду — штаны или рубахи, пусть ношенные, были предпочтительнее денег.

Вот завиднелись краснокирпичные стены, верхушки обезглавленных церквей, руины Смоленска. Я выскочил, как только поезд остановился, и побежал к полуразрушенному вокзалу, чтобы бросить в почтовый ящик открытку Лиде. На обратном пути купил у тетки в темном платке несколько желто-красных яблок. Набил карманы, одно яблоко надкусил — сочное, сладкое, хорошо! Всю войну не видел яблок — хоть теперь поем.

А возле моего вагона пассажиры обступили парня, у которого одна нога была в сапоге, а вместо второй — пристегнутая ремнями к культе деревяшка. Гимнастерка его, выцветшая, выгоревшая на солнце, видала виды, на месте споротых погон были темные пятна. Коротко стриженный, краснолицый, с облупленным курносым носом, бывший солдат болтал веселую чепуху, а пассажиры, стоявшие вокруг, слушали, посмеивались. Я тоже остановился послушать.

— Мы, смоленские, живем не тужим, — высоким голосом выкрикивал солдат. — А чего тужить, коли девка с мужем. А то, что мужик с одною ногой, так то и ладно, не убегет к другой. Нарожала девка детков — что яблок на ветках.

Он, наверное, мог бы с ходу сочинять свой раешник сколь угодно долго, но тут его насмешливый взгляд пал на меня.

— Эй, морячок! — окликнул он. — Яблочком не угостишь?

— Держи! — Я достал из кармана и кинул ему яблоко.

Солдат ловко поймал.

— От спасибочки! — Он обтер яблоко рукавом гимнастерки и, стуча деревянным протезом, подошел к одной из пассажирок, смешливой девице в красном сарафане, протянул ей яблоко. — Это вам, мадам, от нас с Балтейским флотом пополам.

Девица прыснула, взяла яблоко.

— Не возражаешь, морячок? — спросил солдат меня.

— Не возражаю.

— А ты не в Кенисберг едешь?

— Верно, туда.

— Ага. Я там ногу оставил, так ты поишши! Така хорошая нога, пальцы врозь. Пришли малой скоростью, коли найдешь.

Тут раздался гудок, проводница крикнула:

— А ну, по вагонам!

Пассажиры, посмеиваясь, полезли один за другим. Состав дернулся, застонал словно от боли и поехал. Одноногий солдат одиноко стоял на перроне, помахал рукой, прокричал:

— Извиняйте наши глупости!

Развороченная войной Россия плавно перетекла в Белоруссию — и тут развалины, пожарища и первые робкие всходы засеянных полей. В Литве разрухи было меньше — или она умело заслонилась от чужих взглядов зелеными занавесами лесов? В окрестностях Вильнюса бросились в глаза белые красноверхие домики в садах, чистой синевой промелькнула река.

Вечером поезд достиг Каунаса. Тут была пересадка на Кенигсберг, предстояло почти всю ночь — часов до пяти утра — скоротать на вокзале. Я нашел телеграф и послал телеграмму Лиде. Потом с несколькими попутчиками, тоже флотскими, побродили по каунасским улицам, пока совсем не стемнело, и вернулись на вокзал. В небольшом темноватом зале расположились на деревянных диванчиках, поели что у кого было, потравили морскую травлю. Повытягивали ноги, головой к высокой спинке дивана — и заснули молодым сном.