Мария Рива - Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

— Мутти, я же твой муж и должен знать, где находится моя жена!

— Не смеши меня. Просто скажи, что не знаешь, и что она уехала якобы на примерку в Зальцбург.

Отец поджал губы. Он ничего не имел против того, чтобы солгать любовникам матери, но ему не хотелось выглядеть дураком в их глазах. Он очень тщеславился хорошим мнением любовников о нем.

Я так и не познакомилась с зальцбургским другом матери. В конце концов она выбрала его для разнообразия, и их связь не была продолжительной. Но пока она длилась, Дитрих безмерно восторгалась «Фаустом», рассуждала о проблемах добра и зла, поверяла нам свою девическую мечту когда-нибудь сыграть благочестивую Маргариту и за завтраком повторяла на «бис» знаменитую молитву Маргариты.

Отец занимался счетами и проверял, не обсчитывают ли Дитрих фермер и его жена на картошке; мой охранник обходил дозором деревню, Нелли писала открытки, Тедди дрожал от возбуждения, наблюдая за бабочками. Тами вышивала кайму скатерти красивым славянским узором, а я, сидя на зеленой скамеечке, читала «нужные» книги. Светило солнце, в душе царили мир и покой. Я радовалась, что мать нашла кого-то для развлечения.

Но мир и покой длились недолго. Приехала мать, а вместе с ней бабушка и старшая сестра матери в темно-коричневом шерстяном платье. Ни та, ни другая ничуть не изменились, разве что еще отчетливей выявились их характерные черты. Моя бабушка — холодная, собранная, властная. Тетя — неуверенная в себе, испуганная, подавленная. Нам с Тами вменялось в обязанность присматривать за дрожащей тетушкой, и все трое получали от этого огромное удовольствие, хоть и старались его не выказывать, разве что друг другу. В доме начались бесконечные споры. Мать все более категорично требовала:

— Мутти, у вас нет выбора. Вы должны покинуть Берлин и ехать вместе с нами в Америку. Нацисты уже и сейчас полагают, что вправе бомбить далекую Испанию, и значит, непременно начнется война. Американцы и не думают вмешиваться. Как всегда, они понятия не имеют, что происходит в остальном мире. Англичане пребывают в нерешительности, но французы такого не потерпят, они готовы к бойне. Это мне сказал мой друг Хемингуэй, великий писатель.

— Лена, ты не понимаешь обстановки. Франко пытается освободить Испанию от угнетения лоялистами. Он — добрый друг Германии. Все эти пересуды о том, что новые Люфтваффе принимали участие в бомбежке баскской деревни, ни что иное как антигерманская пропаганда. Этого не было! Отто Дитрих — пресс-секретарь партии, ему-то я верю!

Тетушка сжала сложенные на коленях руки. С момента приезда она старалась не вступать в разговоры, но теперь не выдержала, нарушила свой обет молчания.

— Нет, это не антигерманская пропаганда! — решительно возразила она. — Это было на самом деле! Это чистая правда! Происходит нечто ужасное, ужасное, и никто не пресекает зло… никто.

Будто испугавшись собственной смелости, тетушка прикрыла рот рукой.

— Дизель! С меня хватит. Ты — всего-навсего женщина и не настолько умна и информирована, чтобы позволить себе читать другим мораль. Веди себя как следует, не то твое присутствие в этом доме станет обременительным, — сказала бабушка.

— Тетя Дизель, пойдем собирать букет для вашей комнаты, — предложила я и быстро увела ее из комнаты.

Тами поспешила за нами. Мы сидели в поле, засеянном маком, составляя маленькие букетики и слушали рассказ тети о городке под названием Герника. Она, как обычно, говорила испуганным шепотом: ей казалось, что даже цветы могли донести на нее в гестапо.

Когда бабушке и тете пришло время возвращаться в Берлин, я крепко обняла тетю Дизель, от души желая, чтобы она для собственного блага осталась с нами. Бабушка пожала мне руку, посмотрела в глаза.

Мария, мир, вероятно, изменится: к лучшему или худшему — время покажет, — сказала она. — Но лояльность и чувство долга — эти качества неизменны и постоянны. Именно они отличают мыслящих людей от сброда. Запомни мои слова! — Бабушка поцеловала меня в лоб, похлопала по плечу и села в машину.

Больше я ее не видела. Она прожила в Берлине, в своем доме, всю войну и умерла вскоре после поражения нацистской Германии. Я никогда не узнаю, радовалась ли она или испытывала чувство горечи. Мать смотрела вслед машине, пока она не свернула в долину Сент-Галген, потом вошла в дом и захлопнула дверь. На этот раз она не плакала.

В то лето у меня было много проблем. «Радости сельской жизни» повышали аппетит, а на большой железной плите в кухне постоянно что-то готовилось. Я сидела за кухонным столом, и мне постоянно предлагали что-нибудь отведать.

— Папи, я не понимаю, почему Ребенок жиреет день ото дня! Еще немного, и она станет безобразно толстой! — частенько восклицала мать, отправляясь на кухню готовить для меня омлет из четырех яиц. За омлетом следовали особые пирожки с ванильным кремом, только что испеченные Тами. Когда я колебалась, есть или не есть, мать спрашивала:

— Что случилось? Ты больна? Нет? Тогда, еще ! Тебе полезно, это я все для тебя приготовила, радость моя!

И я раздувалась, как шар. Лифы изящных вышитых кофточек в стиле «фольк» лопались. Мать в ужасе качала головой и заказывала в Зальцбурге все большие и большие размеры, а сама вбивала фунт сливочного масла в каждую приготовленную для меня порцию картофеля.

Самое страшное случилось, когда у меня нашли роман «Унесенные ветром». Все английские книги конфисковали, даже моего любимого Шекспира. Мне даже пришла на мгновенье в голову шальная мысль: уж не собираются ли они сжечь книги на деревенской площади? Неделю со мной никто не разговаривал. Австрия никогда не была для меня счастливым местом.

Даже наша корова попала в беду. Летние вечера были такие теплые, что фермер решил поместить корову в запиравшуюся на засов пристройку над временным гаражом. Корове там понравилось, она жевала свою жвачку и часто мочилась, а ее едкая моча тем временем просачивалась через дощатый пол и прожигала драгоценную эмалевую краску на отцовском «паккарде». На темно-зеленой эмали появился рисунок — горошек ядовито-зеленого цвета. И бедную корову, не дав ей ни единого шанса на помилование, подарили местному мяснику. Австрийская ферма погубила ее! Мы повесили на крючок наши клетчатые передники, поменяли шелк на габардин и отправились в Париж на рябом «паккарде». Это был наш последний приезд в Австрию. Следующей весной Гитлер включил эту страну в свою коллекцию побед без единого выстрела.

Возможно, мать распорядилась, чтобы Ганс Ярай следовал за ней в Париж, возможно, ее сопровождал зальцбургский приятель, возможно, она решила возобновить связь с Шевалье или Колетт — как бы то ни было, Дитрих отделилась от нас и поселилась якобы одна. Отец был по горло занят переговорами по поводу новой покраски автомобиля, и мы с Тами могли свободно изучать Всемирную выставку 1937 года. В тот год весь мир явился в Париж похвалиться своими успехами. Каждая страна располагала собственным павильоном, в котором выставлялись лучшие образцы достижений в любой вообразимой области. Архитектура отражала национальный дух. Германия, всегда верная греко-романскому стилю, любимому стилю Гитлера, воздвигла высоченный, как небоскреб, храм, на котором восседал двухфутовый орел, сжимавший в страшных когтях массивную свастику. Напротив германского размещался советский павильон. Он напоминал скошенный слоеный пирог в стиле «арт деко», увенчанный товарищем, замахнувшимся смертоносным серпом. Франция по случаю Всемирной выставки электрифицировала Эйфелеву башню, построила множество ресторанов с обилием плюша в интерьерах, экспонировала бесценные произведения искусства и посвятила целый павильон моему любимому пароходу «Нормандия». Сиам построил павильон в форме золотого храмового колокольчика, заполненного нефритовыми буддами и изящными водяными лилиями. Италия была представлена смешением всех да Винчи и Микеланджело, домашним козьим сыром феттучини, сохнущим на деревянных подставках, и фотографиями, наглядно демонстрирующими великие достижения фашизма Муссолини. Испания, тогда еще свободная, показала кожу из Кордовы, кружева из Валенсии, костюмы тореадоров под стеклом, фонтаны во внутренних двориках. В отдельной комнате неподалеку от главного входа демонстрировалась фреска некоего Пабло Пикассо. Она приводила людей в шок своей безобразностью. Рты, разодранные беззвучным криком, глаза, вылезающие из орбит, навсегда ослепленные увиденным ужасом; человек и животное в агонии насильственной смерти, вопиющие в безнадежном безмолвии. Фреска казалась цветной, хоть на самом деле была черно-белой. Бесцветна, как смерть. Я прочла табличку: «Герника, 1937» и поняла, что пыталась рассказать тетя Дизель, что произошло в испанском городке по вине нацистов.