Мария Рива - Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Никому и никогда не представлялась возможность по многу раз отсматривать все «потоки», собранные воедино, по той простой причине, что их никто прямо сразу не снимает. В данном случае я смотрела «кольца» [26] Кольцо пленки или фильма в киноаппарате. фильма снова и снова, и каждая погрешность, каждый промах были очевидны, и каждый сбой установленного ритма, которому я должна следовать при перезаписи разных фонограмм на одну. Это выглядит так, словно тебя зверски пытают, заставляя опять и опять делать ту же самую ошибку только потому, что губы шевелятся и тебе надо соответствовать.

Я худая, как настоящая селедка, а кинооператор, вместо того, чтобы хоть немного завуалировать этот факт, с тех пор, как начали работать в студии, снимает меня довольно неудачно. При самодельном освещении в Монте-Карло я выглядела в сто раз лучше. К тому же лондонский «Техниколор» выяснил, что наш коротышка-оператор совершенно неопытен и, дабы выйти из положения и сэкономить деньги, попросил его давать как можно больше света во время работы. Тот исполнил просьбу, ни звуком не обмолвившись об этом мне. В общем, дальше я уже просто не могла открыть глаза, а он божился и клялся всеми святыми, что света столько же, сколько и прежде. Когда мне пришлось прерывать каждый кинокадр из-за слез, градом катившихся по щекам, тогда наконец он несколько уменьшил свет. О свете я, слава Богу, знаю достаточно, чтобы не приходить в панику от жары. Но если б ты посмотрела «потоки»! Это тоже напоминает мучения в нацистском застенке — лицо искажено отчаяньем, глаза я пытаюсь держать открытыми и, что самое потешное, без конца произношу: «Простите, я больше не могу», «Excusate» [27] Извините (ит.). или «Je ne peux pas» [28] Больше не могу (фр.). . Я сижу какое-то время, закрыв лицо руками, а камера продолжает работать, и я снова пытаюсь что-то изобразить, пытаюсь еще и еще, однако всякий раз, когда сцена завершается, я сразу отворачиваюсь, потому что мне больно.

Но не боль огорчает меня больше всего. Меня изводит сознание, что все шло не так, как надо, и, значит, на экране ничего хорошего не будет. И я опять ненавижу себя — за то, что слишком хорошо воспитана и не могу встать, демонстративно покинуть съемочную площадку, заявив: «Если вы хотите, чтоб я играла, приведите ваши лампы в нормальное состояние, а иначе я работать отказываюсь».

Американский монтажер, которого я им практически навязала с помощью Майкла Тодда, из «Юнайтед Артистс». Мастер он далеко не высшего класса и, кроме того, недостаточно сообразителен для здешней публики. Он не вполне отчетливо понимает, что мы говорим, и, сдастся мне, монтирует по сценарию. Я так надеялась, что он составит для них перечень повторных съемок, чтобы нам дали право ускорить процесс работы над картиной, которая движется безумно медленно. Но у нас ведь нет защиты киносъемок, значит, даже самый лучший монтажер скорость не увеличит. Однако я искала монтажера надежного и с полномочиями; я вообще, главным образом, его для того искала, чтобы рядом был еще кто-то, кроме меня, кто скажет руководству, что нам нужны дополнительные съемки, дабы побыстрее смонтировать фильм. Даже если Де Сика хорошо дублирует, в чем лично я сомневаюсь, и несколько строк может прочитать побыстрее, у него все равно не та голова, что у меня, и туда не вложишь инструкцию насчет того, как справиться с текстом. А так он должен произносить слова в том же медленном темпе, что задан ему собственными губами. Я схватила жуткую простуду и сегодня не могла дублировать; вот откуда время на такое длиннющее письмо. Я уже почти совсем собралась. И в этот раз ненадеванные платья отправились обратно в чемодан, и в этот раз все загодя аккуратно сложено, уложено и готово в обратный путь. В Риме я так нигде толком и не побывала; в Монте-Карло работала каждый вечер. Носила по большей части голубые джинсы. Фонтаны на улице бьют вовсю, тут все еще жарко. Три раза видела Рим ночью. Как бы я хотела, чтобы можно было здесь остаться подольше, но только при этом не чувствовать себя выпотрошенной курицей.

Привет моим американцам.

Мэсси

Если бы не ее среднеевропейская чувствительность, Дитрих могла бы стать хорошим режиссером; не исключаю даже, что не просто хорошим. И какой это, если вдуматься, стыд и срам, что она так и не захотела урвать время у своего «бытия в любви» и сосредоточиться на овладении режиссерской профессией.

Не знаю, где, знаю только, что это случилось уже после окончания работы над фильмом, но она увлеклась одним итальянским актером. От тоже являл собой удешевленный, весьма и весьма удешевленный вариант Жана Габена. Дитрих с пылом утверждала, что любовь их была «чиста», что он импотент, — и тут же громко изумлялась, как в такой ситуации его жена ухитрилась нарожать целую кучу детей. Она и ее новый повелитель укрылись в уютном парижском отеле «Рафаэль». На пятьдесят шестом году жизни Дитрих снова была влюблена и, разумеется, не сомневалась, что я захочу услышать об этой любви абсолютно все, до мельчайших подробностей.

Вторник, ночь.

Дорогая, любимая!

Сейчас половина первого. Мы вернулись с ним в отель, отобедав в доме его продюсера. Он был очень красив, сидел отдельно от меня, а если точно, то напротив, и отлично вел застольную беседу. Один! Говорил умно и прекрасно выражал свои мысли.

…Я могу прямо сейчас пойти к нему, и он ко мне, ибо нам незачем прятаться, и он только воображает себе «Faire l'amour» [29] Занятия любовью (фр.). со мной. Сказала ему, что это — не единственное, чего я хочу — per se [30] Само по себе (лат.). . Я хотела, чтобы он привязал меня к себе, имея в виду… Ну, знаешь, как целуют собаку в нос. Словом, в конце концов он остается, — иначе говоря, спит со мной в одной постели.

Ее, почерпнутые у Хемингуэя, трюизмы всегда были донельзя очаровательны!

Вот чего я хотела. Он тогда сказал, что утро после ночи любви всегда ужасно, зато как прекрасна его утренние часа здесь, когда он просыпается и видит, что я выключила свет, и находит другие знаки любви — например, замечает, что одежда его висит на месте и нет носков — это я унесла их с собой постирать. И я сидела, слушала и знала, что он прав, но знала и другое — что забуду его глаза, которые сейчас кажутся мне единственным моим счастьем, и только в них хочется глядеть без конца.

Страница за страницей, страница за страницей, и все о любви на уровне подсознания… Пока наконец глаз мой не выхватывает следующие фразы:

Хочу немедленно лечь спать. Сейчас два часа ночи. Нет никакого смысла сидеть с оптимистическим видом на красивой кушетке в роскошном золотом платье. Если бы он проснулся, он бы все равно не позвонил. Не таковы наши отношения. Он часто говорит, что просыпается и читает. Я тоже с тех пор, как приехала сюда, все время просыпаюсь. Правда, не читаю. Его комната очень мила и уютна. Моя — совсем нет, Бог не дал мне на это таланта. У меня есть только талант страстно стремиться и тосковать.