Мария Рива - Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

В следующем сезоне, когда Дитрих снова выступала на Бродвее, я уже смогла внять сигналу SOS, который снова подал мне ее продюсер, и согласилась нянчить его звезду. Прилетев в Нью-Йорк, я поехала с аэродрома прямо в театр, где меня приветствовали весьма выразительным возгласом: «Ведьма на своем помеле!», после чего я смело направилась в осиное гнездо. Помещение гудело от ярости, граничившей с возможным нанесением увечий.

— Явилась! Наконец-то! Самолет приземлился два часа назад! Посмотри на эту команду для одевания!

Она отступила в сторону, чтоб я могла увидеть как можно больше. В честь Дитрих гримерную выкрасили свежей краской, помыли полы, меблировали. Все было новое, чистое и очень небродвейское. Это одно из неестественных, из пальца высосанных правил драматических театров — чтоб гардеробная стояла с голыми стенами, уродливая, мрачная и даже с некоторым намеком на провинциальный морг. Здесь же все действительно было славно и уютно.

— Видишь? Садовая мебель! Видишь — согнутые подпорки и оранжевые подушки! Поверить нельзя! И все это, между прочим, очень опасно для платьев!

Зная незыблемую уверенность матери в том, будто ротанговая пальма может зацепить и — упаси, Боже — порвать изумительно тонкое «суфле», я не стала даже пытаться уговорить ее принять сущее как должное.

— Ладно, Мэсс. Не сходи с ума. Все это легко наладить. Сосредоточься на более важных вещах. Ступай, репетируй с оркестром, как положено по расписанию, а я пока что приведу в порядок гардеробную.

Быстро поменять мебель в помещении — задача, вообще-то, прямо скажем, сложная, но мы справились.

С помощью одного бесстрашного коммерсанта были добыты образцы мебели, подходящей, но выставленной лишь для показа, ради чего пришлось ограбить французскую мебельную секцию в магазине Блумингдейла. Потом мы связали все крепкой веревкой и водрузили на крышу сверкающего лимузина, остальное запихали в багажник, и два часа спустя Дитрих получила в обладание «французское шато» (оно же — вилла) золотистого и голубовато-зеленого цветов взамен «андирондакской веранды». Несчастный продюсер моей матери!.. Когда он поднес к глазам счет за все это великолепие, его передернуло, как от сильной боли. Но заплатил бедняга без звука. Надо отдать справедливость верному Александру Коэну: он всегда старался, чтоб Дитрих была довольна и счастлива, — неважно, в какую копеечку ему это обычно влетало.

Затем наступила очередь вместилища для цветов. Когда-то прежде, в стародавние времена, для сундуков и чемоданов постояльцев в отелях имелись специальные помещения; точно так же нашей передвижной цветочной лавке и ее превосходно обученному персоналу полагалась собственная «комната для одевания». Услышав о приезде из Лондона «Тяжелой артиллерии» для подмоги, цветочники тотчас же слетелись ко мне в комнату, словно бабочки на огонь.

— Миссис Рива! Миссис Рива! У нас до сих пор нет места для цветов. Что делать, скажите, Бога ради! Куда мы должны теперь ставить свои коробки? А розовая лента, которую нам дали, она абсолютно никуда не годится. Мы не можем пустить ее в дело! Это безобразие! Она синтетическая , а не атласная! И розовый цвет слишком яркий!.. Как же все плохо организовано! Где наши столы?

Чем ближе к премьере, тем больше шумели и волновались, и выходили из себя «цветочные мальчики».

Их успокаивали лестными словами, выражали восхищение колоссальным чувством ответственности, им присущим, оценивали их работу необычайно высоко, чего они, собственно, и жаждали, потом поили крепким травяным чаем, и тогда они наконец остывали и становились ручными.

То была одна из наших лучших, наших особенно хитроумных уловок. Красивые молодые люди, размахивая большими нарядными букетами, в организованном порядке бежали по проходам к сцене, чтобы вручить цветы своей королеве. Все было хорошо отрепетировано, четко отработано — и цветочные подношения как дополнительная форма высшего изъявления чувств, и смиренные физиономии, и позы: «Впервые в жизни, поверьте, делаю я такую вещь!»

Этот спектакль разыгрывался дважды. Один раз перед началом шоу «Жимолость и розы» — чтобы Дитрих «совершенно случайно» могла получить изящный душистый букетик, перевязанный розовой лентой, которая, точно шлейф, тянулась за ним чуть не до полу и которой она потом непринужденно покачивала в такт ритмам джаза. А второй — в конце, когда усталой походкой королева подходила к краю сцены, чтоб поднять цветы и сложить их вместе, и продлить восторг зала перед прекрасным зрелищем. Восторг усиливался и оттого, как красиво она собирала бесчисленные цветочные подношения, брошенные к ее ногам юными поклонниками. Кроме всего прочего, это придавало смелости публике; тут уж и нормальные зрители спешили присоединиться к выражению любви и дарили Дитрих собственные букеты. Многие молодые люди знакомились друг с другом во время этой эйфории у подножья сцены и потом навсегда оставались друзьями.

Стоя в кулисе, я наблюдала за своей матерью — звездой, выступающей на бродвейской сцене. Бессчетное число раз видевшая ее блеск, неповторимость и величие, сейчас я смотрела, как неталантливо она подражает себе самой. Мерцающие глаза, удивительное тело, жемчужно-розовая кожа, золотые волосы, офицерская осанка, гипнотический взор из-под незабываемых полуприкрытых ресниц — все было на месте, при ней, все выглядело прекрасно, возвышенно. Но дух покинул ее. Живая энергия рассеялась под воздействием спиртного, ее искусство лежало поверженное, почти без признаков жизни, лежало в последних судорогах; печать бездарности уже коснулась его.

Я никогда не была фанатичной поклонницей Дитрих. Годами принимая самое прямое участие в «конструировании» ее шоу, помогая в продумывании репертуара, в режиссуре, я знала каждый нюанс, с точностью до секунды предвидела каждый жест, каждый взгляд, каждую паузу и интонацию. Будучи по природе своей солдатом с хорошей выучкой, моя мать никогда не нарушала внутреннюю связь между частями своих спектаклей, их структуру. Даже, когда была пьяна. И в этом случае также можно было бы включить хронометр и следить, как в нужный миг поднимается рука, будет сделана положенная пауза, глаза выразительно подчеркнут смысл текста, наступит заранее отмеренное молчание, склонится голова. Человек редкой дисциплинированности, она, точно на ксероксе копировала свои шоу — вечер за вечером, год за годом. Они являли собой устойчивые железобетонные конструкции, но всякий раз в огромной мере зависели от ее внутренней энергии, от внезапного выброса адреналина; только это оживляло ее и обеспечивало шоу славу и общую любовь.

Все крупные актеры и певцы, подолгу не сходящие со сцены, постоянно живут в страхе перед опасностью стать точной копией самих себя. Только моя мать именно с этого и начала, но время шло, и вливать новое вино в мехи старые становилось, естественно, все труднее. В конце концов наркотики погасили последнюю искру пламени. Дитрих всегда считала, что публика существует для одного — внимать ей и поклоняться; она не рассматривала зрителей как людей, наделенных собственной жизненной силой, не понимала, что они способны пожертвовать этой силой ради нее, ради ее игры и пения. На самом деле она так нуждалась в их жертве, в их помощи! Однако воззвать к ним не додумалась. Так и не поняв, что публика может стать участником ее концерта, участником, пробуждающим энергию, способность к живому творчеству, она осталась в финале настоящей Кинозвездой — далекой и чужой, как все звезды, равнодушно взирающей с заоблачной высоты на малых сих, пришедших засвидетельствовать ей благодарность, воздать должное. В качестве эстрадной певицы Дитрих с годами стала твердой, закаленной, уверенной в себе и очень одинокой.