Мария Рива - Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Тем из нас, кто действительно близко знал Дитрих, хорошо известно, как панически боялась она любых похорон, как ненавидела нахальную прессу с ее двусмысленными, откровенно интимными вопросами. А в этот раз журналисты бесспорно сосредоточили бы свое внимание именно на моей матери. Нам известно и другое. Она умела интуитивно выбирать тот путь, тот способ действия, который впоследствии все общество истолковывало к вящей ее славе, восхваляло в самых высоких словах и принимало как новое подтверждение непревзойденной деликатности Марлен, ее редкой способности к самопожертвованию. Хотя на самом деле все происходящее просто служило собственным интересам моей матери. Долгие годы она продолжала опекать вдову Джо, равно как и ее сына. Сохраняя нетронутым сияние своего божественного лика… «Что скажет молва?.. — вздохнула вдова».

Весной семидесятого Берт Бакарак получил две первые награды от Академии искусств и литературы. Вслед за этим, как и надо было ожидать, последовал телефонный звонок:

— Дорогая. Ты ведь знаешь, как я люблю Берта, но «Капли дождя все падают…» Куда они у него, черт побери, падают? Ему на голову? Зачем? И все это такой тудл-тудл… Ради этого, значит, он меня покинул? Ради дождевых капель?

Раздраженно фыркнув, она бросила трубку.

В Париже, где моей матери должны были очередной раз увеличить ботинки и сапоги, она, кроме того, получала ежедневные уколы в пах, которые недрогнувшей рукой делал ее шарлатан, и готовилась к первому турне по Японии.

Умер Ремарк. Это послужило основанием для траура по заведенному порядку: два полных дня Дитрих вдовела в глухом одиночестве и плюс к этому написала письмо моим друзьям:

…Я была одна, когда скончался Ремарк. Но я давно знала о его болезни, совершенно случайно как-то попробовала ему позвонить, и он подошел к телефону. Я разговаривала с ним, ежедневно посылала ему цветы и телеграммы. Но все должно было попадать в дом утром, потому что эта сука Годдар приходила только днем, после своего предполуденного сна. Мария писала ему, и я тоже поговорила по телефону с Руди, и Руди сейчас же ему телеграфировал, а телеграмму Ремарк получил в те последние несколько дней, когда был в сознании, перед самой своей кончиной.

У него было несколько ударов, но он выздоровел и даже прислал Марии письмо, чтобы показать ей, как хорошо он научился заново писать. Но все равно жизнь без того, что он любил, была ему уже не в жизнь. Все лучшее из нее ушло. Он любил выпить, пил много, но не для того, чтобы опьянеть, а для вкуса. Теперь у этой проститутки Годдар все его богатства: Ван Гог, Сезанн, Модильяни et cetera. И еще фантастически красивые ковры. Всем им нет цены. Может быть, из-за этого она никогда не позволяла ему со мной видеться. Может быть, она боялась, что он отдаст мне часть своих сокровищ. Это не могла быть ревность. Откуда взяться ревности, если она ни минуты его не любила? У меня не было сил пойти на похороны в прошлое воскресенье. Если так случится, что я переживу Габена, будет то же самое. Я могла все это иметь: деньги, имя. Но я сказала «нет». Я не могла так поступить с Руди.

Из этого вдовства моя мать выходила довольно долго — и вышла лишь для того, чтобы вновь надеть черные одежды по случаю кончины де Голля.

В Париж Дитрих возвратилась в тот год, когда не стало герцога Виндзорского. Она позвонила, весело смеясь:

— Дэвид умер! Помнишь, Клифтон Вебб всегда называл его Дэвидом? Я однажды приехала на обед в их загородный дворец. Вот уж вечерок выдался! Она сидела за столом — скелет, но элегантный до ужаса. А после обеда хлопнула в ладоши, как будто вызывала слугу, — и произнесла на этом своем несуществующем американском: «Ступай, Дэвид! Надень килт [38] Юбка шотландского горца. и станцуй для наших гостей!» И этот человек, бывший в свое время королем, повинуется! И уходит. Возвращается в полном шотландском костюме, похожий на участника фольклорной танцевально-хоровой группы, и послушно исполняет короткий танец; на цыпочках, юбки развеваются — чистое безобразие! А эти собаки? Ты когда-нибудь видела таких же глупых и уродливых собак, как у них? Они хрипят и у них одышка! И еще из носов, которыми они в тебя тычутся, текут длинные сопли. А их выпученные водянистые глаза… Что за странная жизнь! Кошмарные люди! Они стоили друг друга!

Когда наш сын Питер женился, моя мать жила в Лондоне, однако на свадьбу не явилась. Практически невозможно было объяснить родителям невесты, почему наше семейство испытало такое огромное облегчение, узнав, что этот прекрасный день не будет омрачен а, быть может, даже испорчен, присутствием знаменитой бабушки. В дневнике моей матери нет ничего, касающегося торжественного события.

Если судить по дневникам Дитрих, у нее вообще не было внуков. Она ни разу не записала дату рождения хотя бы одного из моих сыновей. То же самое впоследствии происходило и с правнуками.

Много лет я пыталась договориться с телевидением относительно моноспектакля Дитрих, но ее запросы были столь непомерны, а условия, которые она ставила, столь нереальны, что ни одна компания, ни один независимый продюсер не соглашались пойти на такой риск. Мать настаивала, чтобы съемки для американского ТВ проводились в Европе непосредственно во время концерта и непременно в драматическом театре, на котором она остановит свой выбор. Ей хотелось, чтобы режиссером был Орсон Уэллс, дирижером — Бакарак, чтобы свет ставил ее постоянный гениальный осветитель Джо Дэвис, а сама она контролировала решительно все — за исключением, разве что, цвета туалетной бумаги в клозете. Главной ее задачей — не считая, естественно, гонораров — было запечатлеть для потомков оказываемый ей горячий прием. Будучи уверена, что зарубежный зритель более американского расположен к фанатичному преклонению, она категорически отказывалась прислушиваться к нашим аргументам о том, что в Америке вся телевизионная индустрия будет в ее распоряжении, и она сможет осуществлять над процессом съемок самый строгий контроль. Больше всего моя мать хотела записать свое выступление в советской России. Она полагала, что при том почете, каким окружены артисты в этой стране, восхищение русской аудитории будет максимальным. На второе место она ставила Копенгаген, затем, возможно, Париж, Эдинбург, даже Рио-де-Жанейро.

Когда я в 1961 году впервые обсуждала с Орсоном этот проект, он, посасывая сигару, сверлил меня своими глазками-пуговками; его великолепный голос гремел точно из глубокой пещеры. Он сказал:

— Мария, если до этого когда-нибудь дойдет, меня не будет в городе, и вообще я буду вне пределов досягаемости. Но Марлен ты пока об этом не говори. Ты же знаешь, как бывает с ее идеями, — эта тоже может никогда не осуществиться, но даже если такое случится, знай: я буду очень-очень далеко.