Стефан Хермлин - Вечерний свет

Хермлин создал не более десяти рассказов (они неоднократно переиздавались и объединены автором в трех небольших сборниках: «Два рассказа», 1947, «Время общности», 1950, и «Рассказы», 1970. Почти все они вошли в наше издание). Читая их, уместно вспомнить древнее изречение: «Non multa sed multum» («В немногом — многое»). По глубине содержания и отточенности письма эти рассказы по праву причисляются к важным достижениям послевоенной немецкой прозы.

Художественная проза Хермлина четко отделена от его критики и публицистики (этими жанрами поэт также никогда не пренебрегал). Как публицист и критик, он не раз темпераментно откликался «на злобу дня». Напротив, путь Хермлина-прозаика напоминает спуск в глубокую шахту: нам постепенно открываются все более глубокие и отдаленные пласты времени и души поэта. Связь с современностью здесь никогда не утрачивается, но она более сложная и косвенная. В течение целых пятнадцати лет после войны Хермлин не расстается с антифашистской темой. Затем воспоминания уводят его еще дальше: в позднейших рассказах — «Касберг» (1964), «Мост Корнелиусбрюкке» (1968) — воскресают самые первые впечатления детства — на фоне таких грозных социальных потрясений, как первая мировая война, Ноябрьская революция, казнь Сакко и Ванцетти.

В первых рассказах Хермлина чувствуется воздействие Кафки, в творчестве которого писатель видел, в отличие от многих, не только «артистическую ценность», но и «волнолом, воздвигнутый среди чудовищного хаоса», то есть своего рода скрытый вызов и протест (этюд «Франц Кафка», 1947). Однако позднее Хермлин ясно высказался против абсолютизации воздействия Кафки на его раннее творчество, нередкой в буржуазной критике, в своем интервью журналу «Политикон». В контексте всей прозы Хермлина «Лейтенант Йорк фон Вартенбург» открывает своеобразную «трилогию решимости», которая была продолжена рассказами «Время одиночества» и «Время общности». Решимость бороться — такова тема этой трилогии, которая по мере ее развития звучит все тверже, обретает все более ясные социальные контуры.

«Лейтенант Йорк фон Вартенбург» — в художественном отношении один из самых сильных рассказов Хермлина — это фантастическая притча с особым «двойным действием». В некоей условной (но легко угадываемой) стране вольнолюбивые офицеры, начавшие восстание против диктатора, после поражения ожидают казни. С жестокими подробностями, напоминающими рассказ Кафки «Исправительная колония», Хермлин описывает место казни (угрюмый тюремный двор) и последние мучения приговоренных. Но один из казненных — фон Вартенбург — видит перед смертью долгий пророческий сон, в котором сбывается все: бегство из тюрьмы и грядущая победа повстанцев (при поддержке Советского Союза).

Сон здесь опережает реальный ход истории. Вартенбург силен духом (реальным его прототипом, на наш взгляд, можно считать графа Клауса фон Штауффенберга, одного из самых решительных и передовых по своим взглядам участников антигитлеровского заговора 20 июля 1944 года. Он, как отмечают историки ГДР, «желал уничтожить вместе с Гитлером всю ту систему, преступность которой он осознал» [70] Курт Финкер. Заговор 20 июля 1944 года. Дело полковника Штауффенберга. М., «Прогресс», 1976, с. 143. ). Но высокий нравственный потенциал борцов германского Сопротивления далеко превосходил их возможности. Подобно русским декабристам, и они были «страшно далеки… от народа» (Ленин). Этой ситуации соответствует фантастический колорит рассказа: суровая реальность здесь корректирует видения будущего.

Строго реалистическое письмо преобладает в последующих рассказах, в которых прослеживается та же «вартенбурговская» тема преодоления сомнений и прихода решимости (уже не во сне, а наяву). Эмигрант Нойберт («Время одиночества»), мстя фашистам за поруганную честь своей жены, обретает, казалось бы, утраченную им в будничных заботах силу воли. Своеобразная «обрамляющая» композиция рассказа как бы подчеркивает, что Нойберт будет бороться и дальше. Безымянный повстанец из варшавского гетто («Время общности») становится одним из участников восстания обреченных; еврейским повстанцам помогают польские товарищи. Проза Хермлина, всегда пластичная, достигает особой наглядности в описании Варшавы под пятой врага: пожаров, уличных боев, жестоких эсэсовских облав.

В отличие от своих первых новелл, Хермлин в эти годы стремится к полной художественной объективности, к спокойному повествовательному тону (оттеняющему драматизм происходящего). Сдержанность автора уже ничем не напоминает характерный для его прежней прозы стиль экстатической исповеди. (В этом новом ключе написана книга кратких документальных очерков о борцах немецкого Сопротивления «В первом ряду», 1950). Но в середине шестидесятых годов происходит неожиданное возвращение поэта к субъективно окрашенной прозе — тем более явное, что его проза становится лаконичнее и уплотняется. Вместо большой повести («Время одиночества») мы видим лирические фрагменты. И эта новизна формы еще более оттеняется открытой политической тенденциозностью, какой проза Хермлина никогда не знала. Казалось бы, невинные воспоминания детства заканчиваются «переговорами с неукротимой совестью» (А. Ахматова). В самом значительном рассказе «Мост Корнелиусбрюкке» контрастно сопоставлено безмятежное детство будущего поэта «в комнатах, бесшумных и полных света», где звучит старинная музыка, со страшными подробностями убийства Либкнехта и Красной Розы 15 января 1919 г. (Хермлину тогда было всего четыре года).

Воспоминания Хермлина не утешают, а бередят старые раны. К воспоминаниям такого рода принадлежит и главная книга писателя «Вечерний свет» (1979). Это — именно личное, лирическое, очень субъективное свидетельство современника, хотя жанр книги очень сложен. Чисто лирические «партии» (воспоминания раннего детства, память о семье, о близких, о товарищах юности, частые видения и сны героя, в которых — в фантастической форме — нередко предстает то, что с ним было или будет, и так ярко проявляется присущее ему трагическое восприятие жизни) сочетаются с исповедальной прозой, где поэт вновь присягает на верность тем передовым идеям, которым он отдал свою жизнь. Особенность книги в том, что разделить в ней эти два пласта почти невозможно. Политика вторгается в жизнь героя уже с раннего детства. При чтении иных страниц невольно повторяешь крылатые слова Блока: «Двадцатый век… еще бездомней, / Еще страшнее жизни мгла, / Еще чернее и огромней / Тень Люциферова крыла». И сразу же возникают в памяти последующие неизгладимые строки поэмы, в которых поэт пророчит