Стефан Хермлин - Вечерний свет

Перевод О. Кокорина.

Всего лишь два дня назад я приехал в Варшаву, в этот фантастический, в этот немыслимый город, приехал словно тайный агент преждевременно наступающего лета. Жара пришла за мной по пятам, будто желая самолично во всем удостовериться. Над изнывающей от зноя землей висели облака известковой пыли. Я шел сквозь рокот пневматических молотков, пытаясь разобрать слова призывов на транспарантах, вяло поникших в ожидании героических ветров. Улицы и строительные площадки захлебывались яростным грохотом, было похоже, что город, со злости на годы собственного бессилия, набросился на работу с удвоенным рвением. Вчерашние крестьянки, попавшие из своих глухих деревень прямо к воротам парка Лазенки, удивленно прислушивались к пронзительным воплям продавцов мороженого.

Словно очутившись после долгих странствий в таком месте, где отразились все континенты, а события моей жизни повторялись в каких-то важных для меня деталях, я как бы вновь видел те же лица, фигуры, жесты, что запомнились мне в давно прошедшие времена в маленьком городе на севере Германии, в итальянском порту, на проселочной дороге в Испании. Эту вечно клубящуюся в воздухе пыль, которой просто некуда было осесть — внизу толстый слой той же пыли, — этих полуголых, охрипших от жажды рабочих, прокладывающих трассу через город, этих торговцев с воспаленными глазами, сидящих на корточках в густой тени стен, — все это я уже видел однажды в Александрии, в Хайфе или в Бейруте. Я шел по незнакомому городу как сквозь панораму моих тридцати четырех лет. Мне пришло в голову, что подобное чувство, вероятно, испытывают солдаты наступающей армии, читая знакомые с детства названия населенных пунктов и зданий на дорожных указателях, наспех натыканных по обеим сторонам улиц и шоссе. А может, все дело было в письме, в том самом письме, которое уже сутки лежало в моем кармане и которое мне было вручено распечатанным, в том самом письме, что я прочел уже три или четыре раза подряд, словно оно было адресовано мне, словно я уже давно ожидал его как весть от некоего друга, уехавшего надолго и перед отъездом обещавшего написать мне как можно быстрее и подробнее, а мне из-за разных помех так и не удалось ознакомиться с письмом обстоятельно и пришлось лишь поспешно пробежать его глазами, выискивая главное. Бродя по городу, я несколько раз вспоминал об этом письме — и почти всякий раз думал о нем так, будто оно содержало дурное известие, которое мне бы лучше забыть; но я уже запомнил письмо почти дословно.

Тем не менее я старался сосредоточить все свое внимание на том, что творилось вокруг. Я думал: тебе удалось стать очевидцем великого и редкостного события — увидеть своими глазами умирание смерти. Истомленный жарой и радужными надеждами, я уже воображал, как море жидкого цемента, словно поток лавы, выбрасывающий языки огнедышащей, быстро застывающей массы, затопляет все эти развалины, мертвые зоны, могилы, сломанные фонарные столбы и обезглавленные памятники, будто застилая их покрывалом — фундаментом нового города.

Среди всех этих перемен сам я остался прежним — вдруг вспомнил о поставленной самому себе цели и заторопился. Я подозвал такси и сказал, куда ехать. Сердце забилось от волнения, как только я подумал, что, в сущности, спешу на тайную встречу в городе, где никого не знаю, где никогда прежде не бывал. В день приезда я уже проехал по Варшаве, чтобы составить себе представление о разрушениях и ходе восстановительных работ. Пересек кварталы бывшего гетто, через стекла машины видел слева и справа от себя кучи щебня, видел и памятник погибшим, воздвигнутый на квадратном постаменте. И теперь, вновь пускаясь в путь, я пытался восстановить в памяти расположение этих кварталов и обнаружить хоть какие-нибудь из запомнившихся мне ориентиров на мертвых улицах, несущихся навстречу. Но слепящие потоки солнечного света, заливавшие все вокруг, будто намеренно водили меня за нос — всякий раз оказывалось, что я опять ошибся; в результате я совершенно растерялся и не мог понять, где нахожусь. Эти козни освещения, это коварство атмосферных явлений почему-то вызвали у меня тупую и неотвязную злость на самого себя. Кажется, в эту минуту я уже готов был ехать куда глаза глядят, безвольно развалившись на сиденье машины, а то и вообще отказаться от своих планов. И если я все же велел шоферу остановиться и расплатился с ним, то, вероятно, лишь ради того, чтобы доказать самому себе, что еще способен на что-то решиться. Только когда шум отъехавшей машины совсем заглох вдали, я понял, что стою в каких-нибудь ста метрах от постамента с памятником, высящимся у входа в бывшее гетто.

Я спустился по улице, ведущей к памятнику, — улице, которая казалась мертвой в самом прямом и полном смысле слова. Гранитные плиты, которыми был некогда выложен тротуар, валялись вокруг выломанные, вздыбленные и искромсанные взрывами. Эта улица, вьющаяся между кучами щебня, словно по дну оврага глубиной в два-три метра, видимо, была единственной дорогой в гетто. Беспокойство и раздражение, до тех пор попеременно владевшие мной, сменились теперь лихорадочным возбуждением и даже удовлетворением, я вдруг ощутил нечто вроде злобного торжества над обстоятельствами, сговорившимися было воспротивиться моим планам. «Вот так-то, — злорадно подумал я, словно возражая кому-то и в то же время чувствуя, как в душе начинает шевелиться легкое недовольство самим собой, — вот так-то, я все же добрался». Я и впрямь стоял у самого памятника, высеченного из темного гранита, но казавшегося бесцветным в слепящих лучах жаркого солнца — словно белесое пятно на слепом фотоснимке. Впервые я видел памятник так близко. Солнце стояло как раз в зените. Группа повстанцев, выступающих вперед словно из пролома в скале, в отвесных лучах солнца казалась только что вышедшей из преисподней; так и виделось адское пламя, пробивающееся из-за их спин. Вся эта глыба строгой, сужающейся кверху формы была похожа на пирамиды, которые праотцы погибших воздвигали для чужих фараонов; но самим борцам она казалась, наверное, вратами из ада, к которым они прорвались сквозь тысячи мук, и теперь пустые глазницы их окаменелых лиц взирали на открывшуюся им пустыню. Может, все было как раз наоборот: вот они бросили последний взгляд в пустоту, сейчас камень опустится за ними, и не останется ничего, кроме гладкой скалы, за которой бушует адский огонь. Я все стоял и не мог оторвать взгляда от этих фигур, с непреодолимой силой увлекающих меня назад, в пучину лет, освещенных этим пламенем.

Над городом все еще висело раскаленное марево, хотя небо, только что казавшееся белесым от зноя, начало понемногу темнеть. Стрелки показывали уже пятый час.