Стефан Хермлин - Вечерний свет

— Гедвиг Вебер? Попрошу вас следовать за нами!

Она и не пыталась бежать или позвать кого-нибудь на помощь. Никто все равно не услышал бы ее, никто не обратил бы на нее внимания. Все произошло с такой невероятной быстротой, что казалось неправдой. Невозможно, чтобы это был конец, нет, это еще не конец. И она подумала: «Может, я вас еще сегодня вечером вздерну на фонаре!»

Три дня спустя Вебер предстала перед судом. Накануне ей приснился сон: воздух был полон оглушительного колокольного звона, под окнами кричала и выла толпа, серо-зеленые колонны солдат огромной гусеницей проползали по городу. Вдруг дверь камеры распахнулась, и появился ее отец в черном мундире, в черной фуражке с черепом. Он сказал: «Хэди, там, внизу, тебя ждет фюрер». На суде она ни от чего не отпиралась, да и что толку было отпираться… Два года она была комендантшей концлагеря Равенсбрюк. До этого работала в гестапо. Ее спросили, сколько заключенных умертвили по ее приказу.

— Человек восемьдесят, девяносто, — ответила она.

Да, Вебер своими руками пытала заключенных, топтала их каблуками, хлестала плетью, травила собаками. Во всем этом ей однажды уже пришлось сознаться: семь месяцев назад, когда ее приговорили к пятнадцати годам тюремного заключения. Но она понимала, зачем ее заставили повторить все это снова. Зал был битком набит, и, очевидно, многие из собравшихся здесь людей слышали ее речь на митинге. Прокурор зачитал стенограмму этой речи, прочитал и письмо, найденное в ее кармане.

До начала процесса в ней теплилась постепенно угасавшая надежда, что до суда дело не дойдет, что скоро, очень скоро красное правительство полетит ко всем чертям. А может, в город войдут американцы и спасут ее: они-то давно поняли, что в этой войне им следовало быть союзниками Гитлера. Когда ей разрешали сесть и брал слово адвокат, прокурор или кто-нибудь из свидетелей, она целиком отдавалась потоку своих мыслей и воспоминаний. Сколько проклятий посылала она на голову врагов! Болтовня там, за судейским столом, не интересовала ее. «Янки — трусы, — думала она, — мы уничтожим их, как только разделаемся с русскими, французами и всем остальным сбродом. Я получу двадцать лет, а то и пожизненную, но не отсижу и трети». И Вебер снова видела себя в концлагере, на площади, где до самого горизонта толпится перед ней безликая масса людей в полосатой одежде. А каждое лето она будет уезжать далеко-далеко, и Вебер живо представила себя вместе с Воррингером где-нибудь в горах или у моря, под пальмами, среди роскошной природы, которую она знала только по открыткам с видами Ривьеры; и тут же ей вспомнился рассказ ее приятеля о том, как в окрестностях Авиньона по шоссейной дороге на каждом дереве вешали французов: одного справа, другого слева. Затем она снова перенеслась мыслями в Равенсбрюк, где собаки загоняли заключенных в отхожие ямы, а она кричала: «Ату его, Тило! Кусай его, Тет!»

Суд совещался всего несколько минут. Потом ее снова ввели в зал, и тут она заметила в публике низенького потрепанного старичка, на которого обратила внимание на митинге. Он смотрел прямо на нее, глаза его выражали только отвращение и ненависть. Пока члены суда занимали свои места, Вебер твердила про себя: пожизненная, пожизненная, пожизненная. Ей приказали встать. Приговор гласил: смертная казнь. Сквозь звон в ушах до нее долетали отдельные слова: приговор окончательный… подлежит немедленному исполнению. Она старалась не закричать, не потерять сознания. В первый и последний раз она тщетно искала в себе ту непонятную силу, которая выводила ее из себя, когда она обнаруживала эту силу в своих жертвах. Вебер вспомнила немецкую студентку, которая не проронила ни звука, когда ее засекли насмерть; вспомнила, как русская пленница успела крикнуть перед смертью: «Гитлер капут!» — а четыре француженки шли на расстрел с «Марсельезой». Дикий вопль — мольба о пощаде — вырвался у Вебер. Только этот вопль да еще страшная кровавая пустота были в ней, когда двое полицейских выволакивали ее из зала.

Перевод Л. Бару.

Петцольд, как всегда, проснулся среди ночи, между часом и двумя. Всякий раз ему приходилось заново ориентироваться в окружающей обстановке, заново приходить к осознанию этой обстановки, которая не менялась на протяжении вот уже тридцати семи месяцев: барак № 8, Райнхаузен. Узнавание это всегда совершалось на один манер — постепенно, слой за слоем, точно чистишь луковицу, только тут в первую очередь очищалась сердцевинка: его собственное тело, лежавшее на боку, со скрещенными на груди руками, поза, вынужденная обстоятельствами и как бы закрепленная сном. Всякий человек в этой холодной тьме, пропитанной тяжелой вонью, превращался в мумию с момента, когда тушили свет, и до самой побудки. Петцольд иной раз утешал себя, что все-таки лучше спать вдвоем на мешке с соломой, чем вчетвером, как приходилось новоприбывшим, которых укладывали как сардины в банку — твое дыхание возвращалось к тебе, отталкиваясь от ног соседа. Но Петцольд тоже не мог ворочаться во сне, в своих же собственных интересах. Он, так же как и его напарник, даже в глубоком сне помнил, что каждое движение чревато потерей тепла и мучительной борьбой из-за кончика одеяла. В восьмом бараке все лежали достаточно тесно. И все-таки здесь Петцольд пребывал как бы между двух воображаемых пограничных линий, твердых как стекло, которые он провел еще во сне: он любой ценой хотел остаться наедине со своими мыслями, со смутными видениями, с воспоминаниями о прошлом, что с каждым днем казалось все невероятнее.

На этот раз он против обыкновения проснулся не сам по себе. До него донеслись ровные звонкие щелчки, что раздавались над невидимыми ему сейчас крышами бараков. Кто ж это стреляет в такое время, подумал Петцольд. Словно отрешившись от своего тела, он мысленно оказался у дверей барака и дальше, на территории лагеря. В темноте он явственно видел перед собою план этой территории. Что-то стряслось у карантинного барака, подумал он. И тут же заметил слабый свет под дверью, отделявшей помещение, где все они спали, от каморок писаря и старшины барака. Услышал негромкие шаги в коридоре. Да, сказал он себе, это что-то новенькое для разнообразия. Собственно говоря, он был раздосадован этой помехой. Он уже привык, что сон его прерывается в определенный час, час, когда можно помечтать и подумать, можно позабыть о холоде, что постепенно, несмотря на все меры предосторожности, закрадывается под одеяло. Это был единственный час за сутки, безраздельно ему принадлежавший. У человека, который девять часов вкалывает в каменном карьере, под солнцем и дождем, где любое движение преследует одну цель — продлить жизнь себе и своим товарищам по несчастью, который во дворе, на перекличке, за едой или за починкой одежды никогда не бывает один, у такого человека всегда есть за душой что-то, к чему он никого подпускать не хочет. По большей части это «что-то» относилось к прошлому. Мюллер, о котором он сейчас с неохотой подумал, возможно, был совсем не плохой парень. Мог попасться сосед и похуже. Но очень уж он замкнут и твердолоб, социал-демократ, ничего не попишешь. Как давно я уже не говорил с Мюллером, подумал Петцольд. Месяц, наверно, а то и полтора. А что с ним говорить? Вечно жует одну жвачку — августовский референдум. Революционная профсоюзная оппозиция {74} 74 …августовский референдум. Революционная профсоюзная оппозиция — имеется в виду решение Всеобщего немецкого профсоюза об исключении из своих рядов членов Революционной профсоюзной оппозиции в августе 1933 г. . Что ни слово, то кимвал звучанье. Он вряд ли и вспомнил бы о Мюллере, если бы снаружи не доносились выстрелы.