Стефан Хермлин - Вечерний свет

— Знаете, товарищ Карганов, — с трудом произнес он, не отрывая взгляда от острых, покрытых синеватыми тенями ключиц Карганова, что виднелись из расстегнутого ворота рубашки, — я всегда удивлялся, что вы не член партии.

— Я и сам удивлялся, — слегка улыбнувшись, отвечал Карганов. — Так вышло. Я, что называется, беспартийный коммунист. — Расширенными глазами он заглянул в глаза Петрова. — Я все собирался подать заявление. Теперь бы я уже не стал это откладывать.

— Не беспокойтесь, Василий Николаевич, — сказал Петров, — не знаю, конечно, выйдет ли что-нибудь из этого, но почему бы, собственно, и нет? Я подам за вас заявление, если выберусь, обязательно подам.

— Может быть, и в самом деле выйдет задним числом, — прошептал Карганов.

Петров положил руку ему на плечо.

— Позвольте мне обнять вас.

— Я бы сам вас об этом попросил. Но это было бы нехорошо с моей стороны. У меня вот уже три дня дизентерия.

Петров вдруг перестал его видеть, текучий горький туман застлал ему глаза. Майор так крепко обнял уже почти невесомое тело, что на мгновение ему почудилось, будто он уплывает куда-то, держа в объятиях Карганова.

Сразу же после часа ночи около двухсот человек, готовившихся к побегу, выстроились у дверей барака. В нетопленом помещении стоял лютый холод. Те больные, что еще в состоянии были сползти со своих нар, босиком потащились за товарищами. Они собрали все деревянные башмаки и сложили их в кучу у самого выхода.

— Все готово? — спросил Петров вполголоса. В тишине было слышно, как часовой на вышке насвистывает какую-то модную песенку. — Всего вам хорошего, товарищи, — сказал Петров в темноту. Он распахнул дверь, и в неверном свете зимней ночи обрисовалась его высокая тощая фигура, на которой болталась изодранная шинель.

Часовой услыхал шаги множества людей, и, прежде чем он успел прийти в себя от удивления, ему в лицо и в грудь полетели деревянные башмаки. Прожектор, который он хотел включить, вышел из строя. Сквозь кровь, заливавшую ему глаза, он различил силуэты людей; карабкаясь на плечи один к другому, они устроили у стены так называемую пирамиду и набрасывали на колючую проволоку одеяла. Он схватился за свой шмайсер и, уворачиваясь от летевших в него деревянных снарядов, стрелял по людям у стены, по теням, бежавшим через поле, по стенам барака. Из темноты до него доносилось многоголосое хрипение. Вскоре стрельбу открыли и другие вышки.

Петров многим помог перелезть через стену. Две пули задели его руку, одна угодила в предплечье. Убитые навалом лежали у стены. Из барака слышались стоны раненых, израсходовавших все свои деревянные боеприпасы. В промчавшемся мимо человеке Петров узнал комсомольца Юрия Галина, чьи белокурые волосы всегда с необыкновенной быстротой отрастали после стрижки. И тут же он увидел его застывшим в какой-то балетной позе — все суставы вывернуты, левая нога высоко вздернута, к самому затылку. От его ладоней и щеки, крепко вжатых в колючую проволоку, поднимался дымок.

На плацу, где в морозном воздухе висел пар от сотен ртов, люди из барака № 8 неслышно переговаривались между собой, не двигая при этом даже губами. Петцольд, однако, расслышал предположения о численности беглецов. Пятьсот как минимум, услыхал он, глупости, не меньше тысячи, не позволяйте себя дурачить, большинство уцелело, да, русские молодцы, тут ничего не скажешь. Теперь уж было очевидно, что речь шла о бараке № 20.

Люди выстраивались в положенном порядке, у каждого в руках был жестяной котелок. Петцольд, хотя в висках у него стучало от напряжения, не сводил глаз с больших ворот, через которые, барак за бараком, заключенные направлялись в карьер. Ему представилась вся местность, холмами и уступами спускавшаяся от дальних гор к Дунаю, словно увиденная глазами Птолемея — вращающийся круг с Райнхаузеном в центре, а на северо-восток и на юго-восток от этого центра разбегались безвестные, безымянные тени. Надзиратели ринулись по своим местам. Команды заключенных под номерами, соответствующими номерам бараков, были уже на марше.

— Снять шапки!

Все лица, лишенные выражения, словно тесаные камни стены, повернулись к эсэсовцам, сопровождавшим колонну. Но один из гауптштурмфюреров повелительно взмахнул рукой.

— Стой!

У ворот показалась тяжело груженная телега, с которой что-то темное капало в обе колеи. Петцольд, покуда это было возможно, не отрываясь смотрел на все эти трупы, на лица с полуоткрытыми ртами, на искалеченные тела. Телегу тащили скелеты в серой одежде, в толпу их то и дело со свистом вонзались бичи. За телегой, беспечно болтая, шли эсэсовцы, посланные сопровождать ее в крематорий. Затем опять появились люди в сером. Каждая пара тащила за собою обвязанный веревкою труп. Русские шли с полузакрытыми глазами, взгляды их были как бы обращены в себя. Босые ноги были покрыты черными струпьями. Петцольду бросился в глаза высокий худой человек; голова мертвеца, которого от тащил за собой, подпрыгивала на булыжниках. Красивый обергруппенфюрер Ризлер при виде совсем еще юного русского издал удивленный возглас:

— Да ведь это Гриша! Что ты тут делаешь, Гриша? Ну и свалял же ты дурака!

Он подскочил к юноше, который, казалось, ничего не видел и не слышал и шел вперед все с тем же безразличным, упорно устремленным в себя взглядом. Петцольд заметил, что в правой руке, которой Ризлер приобнял Гришу, он держал пистолет. Заметил еще, что Ризлер, непрерывно что-то говоривший Грише — тот не отвечал ему ни словом, ни взглядом, — увел его в ближайший барак. Ствол пистолета упирался Грише в затылок, у самого уха. Они исчезли из поля зрения Петцольда.

Гауптштурмфюрер стоял в десяти шагах от отряда Петцольда.

— Вперед, вперед! Живее! Пусть это будет вам уроком! Это еще только первые! Мы всех переловим!

Отряду барака № 8 пришлось бежать бегом, чтобы не отстать от других. Петцольд видел перед собой гигантскую очередь, спускавшуюся в каменный карьер. Господи, подумал он, сколько же их еще осталось? Внутренним взором он опять видел испещренный движущимися точками сегмент круга, точки эти, все более редкие, упорно стремились от центра к окружности. Несколько человек выживут, думал он, иначе просто быть не может. На бегу он вертел головой, чтобы лишний раз бросить взгляд туда, на кручи и холмы. На камнях лежал иней, холодный легкий ветер упорно дул в спину. Русские, думал Петцольд, русские. Он попытался представить их себе, тех, что были уже мертвы, и тех, что сейчас умирали — где-нибудь во льду ручья, куда их загнали собаки, норовившие вцепиться им в горло, или на дне ущелья, куда они свалились, сорвавшись с горной кручи. Попытался придумать им имена: Иванов, Степанов, Боровский, Малыгин. Кто-нибудь из них сидит уже теперь в будке полицейского поста, с неподвижным лицом, как у тех, что были живы еще десять минут назад, живы только потому, что обязаны были отнести в лагерь мертвых; он сидел, а рядом жандарм созванивался с комендатурой. Другой беглец в эту минуту, может быть, упирался плечами в стену сарая, стоя почти по пояс в ворохе сена, из которого его только что вытащили, а перед ним стоял юнец лет шестнадцати в коричневой униформе, он со страхом и яростью думал о вознаграждении и зажмурился, прежде чем всадить вилы в грудь Ивана, По телеграфным проводам, паутиной опутавшим горы, во все стороны передавались сообщения о побеге. Но кто-то еще бежал, другие лежали, зарывшись в солому и надеясь отдохнуть до темноты. Петцольд словно воочию видел, как они бегут в далекую гигантскую страну, чьи армии в грохоте и в дыму наступают на Райнхаузен. Может быть, им следовало повременить с побегом, думал он, нацисты ведь долго не продержатся, и тогда они бы еще увидели их конец. Нет, говорил он себе, они не хотели оставить своих в беде, они думают о жизни, а не о смерти, умереть — значит предать. Они так хотят помочь своим, что считают возможным даже идти напролом. От отчаяния такого не делают, мысленно добавил он.