Стефан Хермлин - Вечерний свет

1969

Перевод Е. Маркович.

Хорошо, что издательство «Унион Ферлаг», где появлялись все произведения Бобровского, выпустило том, в котором содержатся высказывания писателя о его работе, его окружении, его времени, а также мнения и комментарии других писателей.

Произведения Бобровского, возникшие в течение нескольких лет и свидетельствующие об огромной работоспособности автора, лишены всякого налета поспешности; непохожие на вулканические опусы некоторых торопливых писателей, они, напротив, отмечены печатью раздумчивости. Я не могу судить о тех немногих стихотворениях, какие Бобровский опубликовал в юности, будучи солдатом на войне, — я их никогда не видел. Все напечатанное позже, я думаю, мне известно. Что мне с самого начала бросилось в глаза — это уверенность тона; в нем не было колебаний, Бобровский мог бы сказать вместе с Пикассо: «Я не ищу, я нахожу». К этому высказыванию мы еще вернемся.

Неторопливы были также и суждения Бобровского. Таким я его помню, хотя знал его мало. Обычно я видел его на тех собраниях, которые про себя люблю называть излишними: он сидел незаметный, голова на короткой шее между широких плеч, с блуждающим взглядом, в котором была приветливость и также ирония, и участвовал во всем. Он редко говорил что-нибудь, но его присутствие ясно чувствовалось, он принимал участие, даже если молчал, но он вовсе не был молчуном, без робости высказывал свое мнение, когда считал это необходимым, и это мнение всегда было основательным.

Взгляды Бобровского высказываются не без страсти, но без малейшей истеричности, они основаны на солидных знаниях, а не на хвастовстве, они пробуждают у собеседника внимание, отзывчивость, а не раздражение, они не расплывчаты, а строго определенны и именно потому обладают терпимостью, что не исключают возможность, собственной ошибки. Они излагаются с необходимой серьезностью, то есть не без юмора.

Так, здесь впервые можно прочитать небольшой доклад о задачах и возможностях литературы, с которым Бобровский выступил в 1962 году в Евангелической академии в Берлине-Вайсензее, это всего-навсего семь скромных страничек, бесстрашно и разумно сообщающих хоть и непопулярные, но, пожалуй, неопровержимые мысли. Тема — сформулированная не Бобровским — гласит: «Вина, названная по имени, — преодоленная вина», с вопросительным знаком в конце. Так как я не только считаю важным содержание этой речи, но и почти полностью с ним согласен, хочу здесь кое-что процитировать.

«У Иоганна Готфрида Гердера, в «Идеях» {155} 155 У Иоганна Готфрида Гердера, в «Идеях»… — имеется в виду фундаментальный труд Гердера «Идеи к философии истории человечества». , я читаю: человек в десятитысячном году своей истории рождается с теми же страстями, что и на втором году, и т. д. Конечно, то, что имел в виду Гердер под страстями, не обязательно должно иметь отношение к вине, о которой здесь идет речь. Но в этом я не так уж и уверен. Однако в тех же «Идеях» развивается концепция прогрессивной гуманизации. Какое это имеет отношение к нашей теме? Тема относится к недавнему прошлому, думается мне, и к настоящему. Итак, я скажу, что мне пришло в голову.

Литература, т. е. литература, о которой мы здесь говорим, ведет расчет с прошлым, прошлым в самом широком смысле и, стало быть, также и с его пережитками. Она делает это ради настоящего и, если угодно, будущего. То есть она хочет чего-то добиться.

Заучившие это молодые люди смогут даже перечислить те случаи, когда литературе это якобы удалось: когда позавчерашние книги, как это приблизительно говорится, стали вчерашними деяниями. Или, скромнее говоря: позавчерашние книги вызвали к жизни или ускорили вчерашние деяния. Ну, скажем, действенность французских просветителей в связи с революцией 1789 года.

Я никоим образом не отрицаю эту связь, я только нахожу, что в расхожих представлениях она выглядит слишком уж монументально и что эта монументальность является чисто умозрительной конструкцией, что факты выглядят по-другому, настолько по-другому, что они иной раз обескураживают того, кто изучает реальное воздействие литературы на эпоху.

Заглянем сперва ненадолго в исторические факты: штурм Бастилии не был штурмом. Люди вошли в неохраняемое здание и выпустили на улицу нескольких человек. Для этого не пришлось прибегать к оружию.

Гнев парижан был направлен против монархии, потому что говорилось, что король помешал доставке хлеба и муки в голодающую столицу и т. д. и т. п. …

Возьмем более близкий по времени пример. «Хижина дяди Тома». Книга, как я читал, не только имела чрезвычайно широкое распространение, но и обладала прямой действенностью. Сегодня, в свете расовой проблемы в Соединенных Штатах Америки, это кажется преувеличением. Рабства книга не уничтожила. Такие радикальные перемены не под силу одной литературе. Аналогичный пример: освобождение крестьян в прошлом веке было делом не гуманности, а индустриализации.

Возьмем новый пример: как я читал, на коллективизацию сельского хозяйства в Советском Союзе оказал решающее влияние роман «Поднятая целина». Книга вышла в 1932 году, причем ее первая часть. Вторая появилась лишь через много лет после войны. Внушительные тиражи, цифры книговыдач в библиотеках и т. д. Говорят что-нибудь такие цифры о действенности книги? Конечно. О воздействии романиста Шолохова на литературно заинтересованных лиц. А они между тем констатируют: роман не так хорош, как «Тихий Дон». Но не будем задерживаться и на этом примере».

Далее Бобровский говорит о собственных намерениях и действенности:

«Как я считаю, я занимаюсь взаимоотношениями немцев с их восточными соседями. То есть я указываю на неправоту немцев и пытаюсь пробудить в них дружеские чувства к литовцам, русским, полякам и т. д. Так как такая тема забаррикадирована исторически выросшими предрассудками или чувствами вражды, вытекающими из незнания или предвзятости, простая пропаганда взглядов или рекомендаций не приводит ни к чему. Итак, я по возможности касаюсь того, что знаю сам, я хочу наивозможнейшей достоверности, потому что думаю, что «подлинные истории» все еще являются наиболее убедительными, потому что хочу результата».

Характер этого результата Бобровский определяет довольно скептично, но в его важности он не сомневается.

«То есть я хочу, чтобы литература приводила к какому-то результату. Но это уж слишком — требовать немедленных результатов… Итак, темпы литературного воздействия более медленны? Возможно. Но тогда я против высокопарных слов, против чрезмерных претензии, против формулы «Названо — преодолено». Я за то, чтобы снова и снова называть все то, что считается «непреодоленным», но я не думаю, что тем самым оно уже и «преодолено». Это надо делать — не только в надежде».