Стефан Хермлин - Вечерний свет

«Но, — решительно продолжает он, хоть и с явным сожалением, — то, что в 1895 году было интересной эстетической позицией, эффектной парадоксальностью и подлинным искусством, в 1933 году стало животрепещущей политикой и тяжко, болезненно омрачило мировую поэтическую славу».

О Паунде он говорит:

«Смелый художник, лирик-авангардист, он тоже устремился в объятия фашизма, пропагандировал его во время второй мировой войны под стать самым заядлым политическим активистам и проиграл в результате военной победы демократии. Когда он был осужден как предатель и заключен в тюрьму, жюри, состоявшее из именитых английских и американских писателей, присудило ему очень высокую литературную награду, премию «Боллинген» [51] Литературная премия в США, основанная в 1948 г.; Боллинген — название виллы швейцарского психолога Карла Густава Юнга. , продемонстрировав тем самым весьма значительную степень независимости эстетического вердикта от политики».

Тут стоит точка. А дальше следует вопрос:

«Или политика была все-таки не столь уж непричастна к этому вердикту, как казалось?»

Я процитировал эти строки, чтобы показать, какова была позиция Томаса Манна в крайних случаях. Она не исключала резкого осуждения того, что достойно осуждения, но целые миры отделяют ее от сухого каталогизирования, нетерпимости, демагогии. Между прочим, Томас Манн очень решительно высказался насчет соотношения реакционного и «интересного», когда сравнил «интересность» Жозефа де Местра {142} 142 Жозеф де Местр (1753—1821) — французский реакционный философ, монархист и поборник католицизма в эпоху Великой Французской революции. и Виктора Гюго.

«Но если тут и вопроса быть не может, — писал он, — я поставлю тогда другой вопрос: так ли уж важна интересность в политических вещах, в обращении с нуждами человеческими — или здесь все-таки важней доброта?»

Симпатией продиктованы были его мудрые аналитические разборы Гёте, Шопенгауэра, Ницше, симпатия открывала ему сходство Золя и Ибсена с Вагнером, или литературную основу вагнеровской музыки, или тот факт, что Es-Dur-ное трезвучие во вступлении к «Золоту Рейна» {143} 143 «Золото Рейна» — опера Р. Вагнера, первая часть тетралогии «Кольцо нибелунга». является не столько музыкой, сколько мыслью, выраженной в звуках. Я очень хорошо помню, в какой обстановке я, будучи еще гимназистом, вскоре после прихода фашистов к власти читал очерк «Страдания и величие Рихарда Вагнера» — ту речь, которая послужила поводом для начала нацистской травли Томаса Манна. Не будем забывать также, что к этой травле были причастны не одни только громилы из особых подразделений, но и Рихард Штраус, и Ганс Пфицнер {144} 144 Ганс Эрих Пфицнер (1869—1949) — немецкий композитор, дирижер и музыкальный критик. Сотрудничал с фашистами. За пределами Германии музыка Пфитцнера редко исполнялась. Главное произведение — опера «Палестрина». , то есть люди, что-то из себя представлявшие и, кстати, Томасу Манну многим обязанные. До тех пор я воспринимал вагнеровскую музыку с недоверием и даже враждебностью, для меня и многих других она была воплощением декадентства; теперь же мне стало ясно, что я прежде совсем не знал ее и ничего в ней не понимал. До сих пор я нахожусь под впечатлением этой статьи, она навсегда отучила меня смотреть даже на самые слабые стороны Вагнера иначе как с состраданием и печалью; я готов признать, что тут не обошлось без искусительных чар, ведь в рассуждениях Томаса Манна об искусстве вообще есть что-то искусительное, привораживающее к искусству, что-то неотразимо повелительное.

Разумеется, он не пичкал нас поэтологией, которая нынче то и дело гремит с трибун бестолковых конгрессов. Этот прозаик, романист, очеркист чувствовал лирику как никто другой. Я имею сейчас в виду не только страницы об Эйхендорфе {145} 145 Иозеф фон Эйхендорф (1788—1857) — немецкий писатель-романтик, многие стихотворения которого положены на музыку Ф. Шубертом, Ф. Мендельсоном, Р. Шуманом. Известен также как новеллист и автор нескольких романов. «Из жизни одного бездельника» — название новеллы Эйхендорфа. в «Размышлениях аполитичного», касающиеся к тому же одного лишь «Бездельника», я имею в виду прежде всего удивительные этюды о Платене или Шторме — о поэтическом мире первого («над ним не властны веления жизни, законы рассудка и морали — это мир отчаянно хмельного либертинажа и в то же время мир царственной строгости формы и самой смертельной серьезности»), о песенной стихии в поэзии второго, которую он, проявляя тончайшее художественное чутье, защищает от эпигонов, а ее неколебимую ностальгическую преданность напевам родных краев прославляет так, что в свете этой хвалы она предстает нам сияющей вершиной мировой поэзии. А Гауптман… Он тоже, по сути, был мне безразличен и чужд, пока Томас Манн не показал мне в нем, признанном драматурге, задушевнейшего лирика, которым он тоже был. Но отношения Томаса Манна с Гауптманом вообще особая статья. Все знают, что Томас Манн вывел его в «Волшебной горе» в образе Пеперкорна, и мы, в бытность нашу грамотеями-школярами, потешались над орфически-выспренней пустотой его отрывочных фраз. Все знают, как огорчился и обиделся Гауптман. Но послушайте позднего Томаса Манна — как он страдает от этого причиненного им страдания, как старается искупить свою вину, как все отчетливей прорывается его восхищение, столь долго скрывавшееся под маской иронической отстраненности, как все красноречивей становится он, говоря об этом поэтическом наследии и не уставая его восхвалять, как он убеждает себя и других полюбить его, как стремится доказать (и доказывает!), что в конечном счете Пеперкорн вовсе не пародия, не акт предательства, а дань почтительного восхищения, — и мы раскрываем снова «Волшебную гору», перечитываем ее и убеждаемся, что он прав. Он прав, и это чудо. Неспроста его в семье называли «волшебником».

При всем том в его статьях нет ни грана утешительной лжи, натянутой снисходительности, преувеличенных похвал, равно как и язвительного пренебрежения; если выше было сказано об искусительных чарах этой эссеистики, то не последнюю роль тут играют присущие ей чувство меры и критический разум. Даже перед самыми любимыми своими героями, будь то Ницше, или Вагнер, или тем более Гёте, Томас Манн не терял головы. Справедливость и симпатия — два принципа, без которых невозможны вообще занятия искусством, — образуют основу этих наблюдений, оценок, оправданий. Он смотрел на своих современников с признательностью и уважением, каждого старался представить в выгодном свете, его позиция определялась правилом to make the best of it [52] Подать в наилучшем свете (англ.) . .