Карина Добротворская - Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

Для каждой из нас ты был и остался главным мужчиной

в жизни. Этот саморазрушительный вектор, которому

ты следовал, уничтожал всё, что могло тебя здесь удер-

жать. Что было бы, если бы у меня родился ребенок?

Что бы это изменило? Всё? Или ничего?

Ты потерял свою девчонку. Ты не снял свое кино.

Ты не родил ребенка. Ты всегда сидел в первом ряду.

Между тобой и экраном не было границы. Ты шагнул

за экран — как Орфей Жана Кокто шагнул в зеркало.

Хочется верить, что смерть явилась тебе такой же

прекрасной, как Мария Казарес. На ее закрытых

веках — нарисованные глаза — потусторонний взгляд

смерти. Смерть оказалась единственной женщиной, способной любить.

Ты увидел смерть за работой.

39.

4

139

июля 2013

Иванчик, ты всегда делал за меня черную работу. Ездил

на дальнюю станцию метро, чтобы передать грубо

отпечатанные страницы моей диссертации профессио-

нальной машинистке — нужно было сделать три

экземпляра на пишущей машинке, ни в коем случае не

на компьютере! Опечатки нельзя было замазывать

белилами, надо было заклеивать крохотными квадрати-

ками. Тяжеловесное бессмысленное название “Эстетика

и поэтика западноевропейского театра рубежа

ХIХ–ХХ веков и феномен Айседоры Дункан”

(с тех пор терпеть не могу слово “феномен”) я в последний момент все-таки умудрилась поменять

на “Айседора Дункан и театральная культура эпохи

модерна”.

Едва ли не более важной, чем тема защиты, была тема банкета. Не защититься было невозможно, защищались все, даже полные убожества. Моя

диссертация, боюсь, не была талантливой, но она

была свежей, занятной. И без обязательных цитат

из Маркса и Энгельса, хотя профессор Борис

Александрович Смирнов (мой, а за несколько лет до

этого и твой научный руководитель) на них горячо

настаивал. Я сказала ему — в 1991 году это уже

не требовало особого мужества:

— Да бросьте вы, Борис Александрович! Кому это

сейчас нужно!

Лет за десять до этого ты написал диплом

об Анджее Вайде и польском кино. Накануне защиты

развернулась пропагандистская истерика вокруг

создания “Солидарности”. Ты психовал, прибегал

140

к Борису Александровичу (ты называл его “Боб-

саном”). Тот, в ответ на твои нервные вопросы, махал

рукой и зевал:

— Молодой человек, успокойтесь, история

пишется не для слабонервных.

Ты мне эту фразу потом не раз повторял. Я усвоила.

Не для слабонервных.

Итак, банкет, банкет. На дворе голодный 1992-й.

Что делать? Куда приглашать людей? Чем угощать?

А звать надо было всех — членов кафедры, оппонентов, рецензентов, коллег, секретарш

и аспирантов. Посовещались и решили объединить-

ся с Иванной (защищаться нам предстояло в один

день) и устроить всё в нашей квартире, потому как

она большая и находится недалеко от института.

Как человек европейский (ну, восточноевропейский), Иванна предложила фуршет. Ты сомневался, но я поддержала:

— Конечно, фуршет! Все будут ходить по кварти-

ре, держать тарелки, выпивать, общаться.

Иванна взяла на себя салаты и болгарский бренди

“Солнечный Бряг” (по тем временам — роскошь!).

Мы — водку, вино, шпроты, пироги с капустой, рыбу

под маринадом и мясные нарезки. Сладким занимались

совместно.

Защита прошла как по маслу, подробностей не

помню. Зато помню, что на мне был черный костюм

с золотыми пуговицами, белая блузка, на носу — очки

в тонкой оправе. Губы я накрасила красной помадой —

она прибавляла мне возраста. По тогдашним понятиям

я была слишком молодым кандидатом искусство-

ведения — двадцать шесть лет. Помню, что я сказала

с кафедры какие-то слова благодарности тебе. Что-то

141

ироническое, вроде:

— Спасибо моему мужу Сергею Добротворскому, который отлично поработал машинисткой и курьером.

Не могла сказать просто:

— Спасибо Сереже Добротворскому, которого

я люблю.

Идея фуршета с треском провалилась. Ну не при-

живалась она в нашей стране, где приняты долгие

застолья, вставания в честь дам и посиделки с песнями.

Профессора и доценты, потолкавшись пять минут

с тарелками на весу, сдвинули столы и надолго уселись.

У меня сохранилась фотография, где мы с тобой сидим

за этим праздничным столом, уставленным бутылками

и нарезками. Ты обнимаешь меня, смотришь нежно

и с любовью, как на ребенка. Я расслабленно смеюсь —

всё позади. Мы оба выглядим счастливыми.

Гремучая смесь бренди с вином и водкой подкоси-

ла всех мгновенно. Кто-то из профессоров запел арию

Мистера Икса: “Никто не знает, как мой путь одинок!”

Мне запомнилось странное ощущение, что защита

стала моей инициацией, переходом в мир взрослых, стиранием границ между мной и моими преподавате-

лями. Уже несколько лет я читала лекции с ними на

равных, но теперь, получив ученую степень, по праву

вошла в их клан. Теперь при мне можно было напиться,

спеть про то, как цветы роняют лепестки на песок, рассказать драму своей жизни и даже всплакнуть.

Ты, разумеется, не пил, но гениально, как всегда, всем

подыгрывал.

Пытаюсь вспомнить, что мы делали, когда все

наконец ушли? Как мы убирали со столов? Как раз-

двигали их? Как расставляли стулья? Была ли я пьяной?

Мы болтали на кухне? Пили чай? Сказал ли ты, что

мной гордишься? Смогла ли я заснуть?

Всё это исчезло из памяти. Куда?

40.

5

143

июля 2013

Привет, Иван! Ты так любил придумывать смешные

рифмы и сочинять короткие маленькие стишки.

Иногда рисовал к ним забавные рисунки на листках

формата A4. Почему-то у меня сохранилось только

несколько таких листков, а ведь их было много. Куда

всё делось? Недавно я вынула эти пожелтевшие

бумаги из пыльной папки, где они лежали между

коллажем “Доктор Геббельс, или Закат иудейской

религии” и комиксом под названием “Чапаев

и Фрейд”. Ты мне эти стишки с выражением

декламировал:

Играет желтый патефон.

Мне много ль надо?

Нет, едва ли...

Чтобы меня не доставали

В беседах, снах и в телефон.

До недавнего времени я не могла даже прикасаться к

этим бумажкам. А сейчас — читаю и улыбаюсь.

А вот объяснение в любви, написанное, когда всё

еще только начиналось:

Видно, дождик нынче будет!

Я раскрою зонт большой...

А вокруг гуляют люди

И смеются надо мной!

Дождик выпадет к обеду...

Люди спрячутся в домах.

Я к тебе тогда приеду

В отутюженных штанах!

А вот из памяти выпрыгнули еще две твои строчки: Я гляжу в унитаз, хохоча:

У меня голубая моча!

Я подхватывала:

Да и сам я такой голубой,

Не могу наглядеться собой!

Серьезных стихов ты никогда не писал. И не читал, хотя много стихов помнил наизусть. Ценил новых