Николай Ефимович - Майя Плисецкая. Рыжий лебедь. Самые откровенные интервью великой балерины

На вечере не было самой, наверное, верной поклонницы таланта балерины – тети Шуры. 50 лет назад Плисецкая встретила ее у театрального подъезда. И все эти годы она была незаменимым помощником семьи Плисецкой и Щедрина в их московском доме на Тверской. И вот летом Александра Борисовна погибла во время взрыва на Пушкинской площади.

В этот вечер на сцене блистали звезды мирового балета. Москва наконец увидела знаменитую «Кармен» шведского хореографа Матса Эка. Сам он выскочил на сцену, когда зал без конца бисировал, прямо в рабочем костюме. Репетиции шли до последнего момента. Правда, в зале с ностальгией вспоминали: нет, все-таки «Кармен» Плисецкой затмить нельзя. Но «юбилейная» Кармен была просто другой. Новаторский поиск – в духе искусства самой Плисецкой. Не случайно на вечере на сцене появились два Лебедя. Один традиционный – хрупкий и умирающий. А вторым поразил публику испанец Игорь Йерба. И, конечно же, ярко выступали лауреаты конкурса «Майя». Плисецкая все время, пока была не на сцене, стояла за кулисами и смотрела гала.

Юбилейный вечер в Большом театре. Майя Плисецкая «Танец с веерами». Еще старая (до ремонта) ее любимая сцена, тот самый советский занавес.

Сама она танцевала дважды. Сначала в сцене из балета «Айседора», поставленного Бежаром специально для нее. А потом показала премьерную миниатюру «Аве Майя», подаренную ей также Бежаром. Балерина была в элегантном небалетном черном костюме в восточном стиле от того же Кардена. Овации были столь оглушительны, что она повторила номер.

Вечер в Большом театре, посвященный 75-летию Плисецкой.

На фуршете после концерта Майя Плисецкая, несмотря на пятичасовой юбилейный марафон, летала по залу. На вопрос «КП» о ее впечатлениях сказала: «Я просто счастлива!» Ей некогда было даже выпить бокал шампанского – осаждали гости. Кто сфотографироваться, кто взять автограф. Кстати, и в этом случае Плисецкая не изменила себе. На фуршете были лишь друзья балерины и выступавшие на вечере артисты. Да несколько умудрившихся пробраться в банкетный зал самых рьяных ее поклонников.

23 ноября 2000 г.

Плисецкая улыбнулась и добавила: «Я рада, что сейчас все на сцене голые, я в восторге. Вот вам, получайте!»

Такого у нас в редакции давно не было: вместо запланированных полутора часов «Прямая линия» с читателями продолжалась больше двух. Майя Михайловна махнула рукой: раз уж я пришла, то буду общаться, пока не замолкнет телефон! А потом еще три с половиной часа отвечала на вопросы журналистов «КП».

– Смена гимна вызвала неоднозначную реакцию, и в первую очередь у интеллигенции.

– Глинка был гениальным человеком и написал хороший российский гимн. Но его не играли круглые сутки подряд, поэтому к нему и не привыкли. Музыка же Александрова – милитаристский марш, написанный для партии большевиков. Но поскольку его крутили с утра до ночи всю жизнь, то все знают. Люди привыкают к любому мотиву, если крутить его без конца.

– А в итоге получаем «кентавра»: мелодия из советских времен, а слова о жизни капиталистической?

– А сейчас все так перемешалось! В Большой театр пришел новый массажист, у него на шее прямо во-о-от такой крестище. А в кабинете висит портрет Ленина! Я говорю: «Вы знаете, что за этот крест Ленин бы вас расстрелял?» Совсем не понимает ничего. Или вот ваша газета: такая прогрессивная, молодые ребята работают, хорошо пишут, а называется «Комсомольская правда». Разве у комсомольцев есть правда?

– Кроме нас, и нет. Одна осталась. А о чем вы с Путиным разговаривали за кулисами во время юбилейного вечера?

– Он спросил про мой конкурс «Майя». И действительно ли я провела детство на острове Шпицберген. Ну и еще несколько вопросов…

– В Большом театре опять большие перемены?

– Как все будет развиваться, невозможно угадать. Гениальную хореографию нельзя выкидывать, иначе мы разучимся танцевать. Говорят, что классика надоела, нафталином пахнет. А где новое? Ни черта не могут. То, что ставили в последние годы, – это чудовищно. Максимум, что смогли, – переделывать классику. Я считаю это творческой импотенцией.

– И как долго такая ситуация может длиться?

– Судя по тому, что московской балетной школой сорок лет управляет непрофессиональная Головкина, – может быть, долго. Ее все время поддерживают, потому что чьи-то дочки, внучки занимаются балетом. Причем, когда человека снимают с высокой должности, ребенок вылетает из школы механически уже на следующий день.

– А вы можете назвать молодых артистов, которые скоро могут засверкать на балетном небосводе?

– В Большом сейчас есть очень сильные танцовщики. У них техника просто на грани фантастики. Причем школа хуже, а танцуют лучше.

Нынешняя молодежь может ездить куда глаза глядят, смотреть что хочешь, учиться. Нас за границу не пускали. И мы не видели постановок Баланчина. Просто позор! Дальше «Лебединого озера» не пошли. Когда я наконец увидела «Болеро» Бежара, то подумала, что сойду с ума. А в СССР «Болеро» запрещали!

– Чем балет провинился?

– В «Болеро», так же, как и в «Кармен», было самое страшное для советского государства – секс. Мы должны были все быть кастрированными. Фурцеву я не вспоминаю плохо, она сама страдала и мучилась из-за того, что советская власть на нее давила. Но «Кармен» она принять не могла, ее бы просто сняли. Фурцева говорила мне: «Майя, прикройте ляжки!» И это при том, что в пачке-то классической ляжки открытые, то есть логики никакой! Мне говорили: вы сделали женщину легкого поведения из героини испанского народа! А это что, Долорес Ибаррури?!

Не успела Плисецкая переступить порог редакции, как к ней бросились за автографами.

Я рада, что сейчас все голые, я в восторге. Вот вам, получайте!

– А что сохранилось из ваших спектаклей?

– Ничего. Даже смыли пленку с моим творческим вечером, когда я танцевала «Болеро». Мне всегда хотелось нового. Одно и то же немыслимо. Я даже меняла пачки, головные уборы. Это действовало на мое поведение на сцене – хоть что-то иное!