Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине

В философии он склонялся к позитивизму, но теперь ни Конт, ни Спенсер, ни Милль не могли быть опорой в его работе, ибо они отрицали революционную перестройку человеческого мира. Лассаля, добивавшегося всеобщего избирательного права, чтобы этим способом преобразовать капиталистическое государство в народное, он отвергал, как отвергал и социалиста-реформатора Луи Блана. Не признавал и Бланки, теоретика революционного заговора. Маркса, проницательного исследователя капитала, он оставлял Европе, не находя ему места в России, где пролетариат еще не вырос. С Прудоном он познакомился еще в Сибири и тогда вполне с ним соглашался, а ныне уже не верил в его идею чудодейственного народного банка, беспроцентного капитала и мирного переустройства буржуазного социального порядка в социалистическое. Бакунин пленял его, как и многих молодых русских революционеров, яростной силой, обрушенной на государство поработителей. Этот богатырь, размышлял он, призывает к всемирному бунту и выдвигает прекрасную идею будущего — федерацию свободных самоуправляемых общин. Но способы борьбы за это будущее, предлагаемые Бакуниным, все же сомнительны. Он уверяет, что даже для самой большой страны достаточны две-три сотни сильных и преданных революционеров, чтобы поднять победное восстание. Нет, никакие революционеры не могут совершить революцию, если народ ее не хочет и не готов к ней. В организации восстания Михаил Александрович полагается на крепко сплоченную группу выдающихся борцов.

Бакунин осуждал тех теоретиков, кто пытался определить формы будущего общественного устройства. Кропоткин, однако, взялся начертать идеал будущего общества. Конечно же, размышлял он, социальный строй, основанный на принципах справедливости и полного равенства всех людей, должен быть безгосударственным, каким его представляет Бакунин. И не только Бакунин. Идея безвластия выношена самими народами. Потом она проникла в умы мыслителей. Один из первых обдумывал ее философ-стоик Зенон, мечтавший не о «идеальном» государстве Платона, а о свободной общине. Через двадцать столетий Вильям Годвин обнажил все зло современных ему государственных учреждений и законов и пытался доказать, что человек, по природе склонный к справедливости и взаимопониманию, вполне может обойтись без этих ужасных административных нагромождений. Вслед за Годвином Прудон разработал подробный план построения безвластного социального строя, назвав его анархией.

Но он предлагал мирный путь общественного развития. Бакунин хорошо понимает ошибку своего предшественника и призывает силой оружия уничтожить государство, чтоб народ смог основать жизнь без всяких привилегий, монополий и законов. Полное равенство людей и свобода для всех. Прекрасно. И все-таки идеал безгосударственного общества остается не совсем ясным. Современное развитие наук требует именно научного обоснования идеи. Разумеется, нельзя обойти и теоретиков прошлого — ни Зенона, ни Годвина, ни Оуэна, ни Фурье, ни Прудона. Надо многое перечитать, восстановить в памяти их учения. Внимательно изучить и Штирнера, чтобы противопоставить его индивидуализму и безграничному праву личности коммунистический принцип анархии. Надо прочесть еще раз «Государственность и анархию» Бакунина. Книга подоспела ко времени. Спасибо Куприянову. Бакунина не принимает, а книгу привез. За работу.

Недели две он готовил материал для программной записки. Наконец сел писать. И тут вдруг забежал к нему Клеменц.

— Что, географию в сторону? — сказал он, подойдя к письменному столу. — Вижу, совсем другая оснастка. Осторожнее, крамолу на виду не держи. Скверная весть. В Москве арестованы долгушинцы и трое наших.

— Что?! Наши?

— Собственно, не совсем наши.

— Не Любавский ли попался?

— Да, загребли и его, а он может выдать Чайковского и Сердюкова. Теперь Анатолию, пожалуй, не выбраться. И надо ждать набега. Ты вот что, дружок, программу-то покамест оставь, возможно, и обсуждать ее не придется, поспеши-ка лучше с географическими трудами. Твоя судьба, батенька, лежит на моей совести. Ты шел к самым вершинам науки, я сманил тебя с дороги.

— Митя, Митя, не преувеличивай. Если я не захотел бы вступить в общество, тебе не удалось бы сманить, а шел ли я к каким-то вершинам, бабушка надвое сказала.

— Какого черта ты скромничаешь, князюшка! Ты уже признанный ученый. А твоя ледниковая гипотеза — подлинно великое открытие, это я понял, когда ты говорил о ней зимой в Кушелевке. Тот гранитный валун, на котором мы сидели, никак не выходит у меня из головы. Нет-нет, ледниковое исследование тебе надо закончить. И как можно скорее. К январю можешь закончить?

— О, как ты быстр! Почему именно к январю?

— Чую, в этом году нас всех загребут. А хотелось бы, чтоб ты закончил свой труд и отнес его в Географическое общество. Там ему дадут ход.

— Нет, Дмитрий, на ледники мне понадобилось бы не меньше года. Вот закончить бы орографическую работу.

— Ну и заканчивай. В самом деле, оставь программу. Жалею, что навязал тебе ее.

— Да что ты заладил — «сманил», «навязал»…

— Ладно, ладно, не сманил, не навязал. Много беру на себя, преувеличиваю, ты прав. Но прошу — убери со стола крамолу, запрячь. К программе потом вернешься, если московские аресты не наведут на нас синемундирников. Переключайся на географию. Будь здоров. Побегу предупредить наших. — Дмитрий нахлобучил на голову свою мятую-перемятую шляпенку и вышел. — Переключайся, — повторил он, обернувшись в коридоре.

Кропоткин внял совету друга — переключился.

Дней десять сидел он с утра до поздней ночи за письменным столом и наконец закончил орографическую работу. «Общий очерк орографии Восточной Сибири». Так назвал он свой большой исследовательский труд, открывающий не разгаданную Гумбольдтом тайну великой страны — происхождение и строение ее горной системы.

Географы встретили его ликованием, поздравлениями и расспросами. Секретарь общества увлек его в кабинет, куда гурьбой ввалились и другие сотрудники, и, когда Кропоткин выложил из портфеля работу, они окружили стол, ухватившись за орографическую карту, и склонились над ней, жадно ее рассматривая. Они рассматривали изображение неведомой им страны и все расспрашивали, расспрашивали о ней, пока секретарь не отнял у них карту.

— Ну что же, Петр Алексеевич, будем готовить к изданию ваш очерк, — сказал секретарь.

Поляков затащил Кропоткина в свою рабочую комнату и посадил к столу, уставленному чучелами зверьков и птичек.

— Целый век не видел вас, — сказал он. — Начинаете нас забывать. Заседания пропускаете. Сам Семенов на днях о вас спрашивал. Беспокоится, как бы не отошли вы от науки.