Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине

На площади, у стены Александро-Невской лавры, они разбудили ночного извозчика, спавшего под поднятым верхом фаэтона. Извозчик неторопливо, потягиваясь и позевывая, пересел на облучок.

— Ну, Бородин, мы ждем тебя, — сказал Бачин. — Приходи почаще. Будешь читать лекции здесь. А то все на Выборгской…

Экипаж тронулся, пересек площадь и со звонко-сочным цокотом понесся по затихшему Невскому проспекту. Кропоткин улыбался. Для Бачина он уже не господин Бородин, а просто Бородин, свой человек. Распахнулся, кажется, Игнатий. Понял, может быть, что от интеллигенции не надо отгораживаться. От той, которая идет в народ с открытой душой и с одной только целью — помочь разрушить социальные перегородки. Революция уничтожит иерархию человеческих отношений. Настанет эпоха интеграции труда. Разделение труда, этот двигатель прогресса, так восхваляемый Контом и Спенсером, убивает мысль рабочего человека, но он, рабочий человек, не хочет жить только мускулами. Он хочет мыслить (даже и беспомощный Федя). Он пытается вырваться из клетки, отведенной ему распределением труда, и добиться права на интеллектуальную жизнь. Обнорский и теперь не отличается от интеллигента по умственному развитию, а на какую высоту он поднялся бы, работай четыре часа в сутки! Петр Алексеев лишь в этом году обучился грамоте, но уже читает и понимает «Капитал». Поднимаются наши рабочие. Разбудить бы крестьянство — материковую Россию. Весной откроется великий поход в деревни. К его началу общество и все «народники» должны вооружиться программой. Успеть бы обсудить ее и отпечатать.

Тихомировскую «Пугачевщину» он закончил изображением будущего свободного общества — союза вольных общин. Для этого ему пришлось только сократить описание того социального идеала, который был уже обрисован им в программе.

Теперь он писал вторую часть программы. Как прежде искал он доказательства своих географических гипотез в самой природе, в экспедициях, так теперь, обдумывая идеи народной революции, проверял возможность их осуществления в самом народе, в общении с фабричными и заводскими рабочими. Вечерами в артельных квартирах и на сходках он говорил о том же, о чем писал днем, а назавтра садился за письменный стол с мыслями, обогащенными вчерашним разговором. Прислушивался он и к печатному слову. На его столе лежала «Государственность и анархия», лежал журнал «Вперед». Он писал и чувствовал, что рядом с ним сидят Бакунин и Лавров, первый — слева, второй — справа. Один подстегивал, торопил, заставлял бить в набат, звать людей к всеобщему бунту. «Народ наш явным образом нуждается в помощи. Он находится в таком отчаянном положении, что ничего не стоит поднять любую деревню». Другой сдерживал, остерегал от горячки — не спешите, не подгоняйте события. «Лишь тогда, когда течение исторических событий укажет само минуту переворота и готовность к нему народа русского, можно считать себя вправе призвать народ к осуществлению этого переворота».

Нет, согласиться с Лавровым и полностью довериться течению событий, не воздействуя на их развитие, он не мог.

Могучий голос Бакунина призывал к действию, вдохновлял, возбуждал, звучал набатом. Но от набата Кропоткин отказывался, понимая, что поднять всероссийское восстание нелегко.

В растущем обществе «народников» (слово это прижилось) он уже видел народную партию и именно для таковой писал программу.

Он хотел закончить свою записку в октябре, но закончил ее третьего ноября, как раз в тот день, когда над обществом повисла грозовая туча. Вчера на Петербургской стороне жандармы сцапали брата Синегуба. Они держали его несколько часов, пока не явился прокурор и не выяснил, что это не тот Синегуб. Разыскивали, конечно, Сергея и его жену, в девичестве Чемоданову. Отряд жандармов скоро должен был появиться на Шлиссельбургском тракте и напасть на тамошнюю цитадель. Синегубы и Перовская сейчас готовились, прятали крамольные книги и брошюры, жгли бумаги, предупреждали рабочих.

Кропоткин закончил свою записку в десять утра. Встал из-за стола, прошелся по комнате и вдруг почувствовал себя безнадобно-свободным. Дневное время, которого так ему не хватало, становилось излишним. Ведь для общества он только ночной работник. А что делать днями? Продолжить ледниковое исследование, но кому оно теперь нужно? Географам? Да, они ждут открытия. Ждет вице-президент Семенов. Этот зовет к тянь-шанским высотам науки. Прости, Петр Петрович, такому восхождению ныне не время. Мы идем в низы. В народ… Могут ли приостановить нас аресты? Успеет ли общество обсудить программу? Обсудить и размножить. Опубликовать в этом году не удастся. Женевская типография за горами, за долами, а петербургская все еще лежит в ящиках у доктора Веймара. Погреб в Андрюшине недостроен. Кравчинский увлекся пропагандой среди рабочих, хотя ему, нелегалу, не следовало бы долго задерживаться в Петербурге. Друзья предостерегают его, предлагают выехать, но этим только разжигают в нем жажду риска. Отчаянный романтик. Ему явно не хватает опасности. Что делается сию минуту на Шлиссельбургском тракте? Навестить бы Синегубов и Соню, но вчера ночью решено было не появляться там. Куда пойти? А, надо просто прогуляться.

Странным показался ему этот совершенно бесцельный выход на улицу. Он постоял у подъезда, с любопытством осмотрел свою Малую Морскую, точно впервые ее видел. Она, оказывается, очень людна и бойка, отметил он и пошел к Невскому проспекту. Было солнечно, но холодно. На тротуаре, у самых стен, белела узкая полоса незатоптанного инея. По-осеннему гулко раздавались звуки — стук колес и звон подков.

Невский гремел, звенел и кипел, казалось, тоже бесцельно и праздно. Люди шли и ехали куда-то просто так, чтобы только взбодриться уличным шумом и подышать морозным воздухом ясного ноябрьского дня. Не верилось, что они движутся по определенным направлениям, понуждаемые какими-то делами. Не верилось, что сотни полицейских и жандармских агентов шныряют сейчас по городу, высматривая и разыскивая нарушителей порядка империи.

Он миновал Гостиный двор и остановился переждать сплошной поток экипажей, сворачивающих с Невского на Садовую. Странное ощущение безнадобной свободы не оставляло его. Он не знал, куда себя девать. Как можно прожить весь день без работы, без дружеского разговора? До вечера еще далеко, а раньше вечера никого из друзей не встретить. Чем заняться? Как чем? Зайди вот в Публичку и почитай что-нибудь благотворное. Тургенева, например. Давно не читал его упоительных рассказов, пахнущих земляникой. Вот и выдалось время.

Он пересек Садовую и завернул было в Публичную библиотеку, но тут же понял, что читать сейчас, когда у Синегубов вот-вот должны появиться жандармы, не сможет. Надо все-таки разыскать кого-нибудь из друзей, решил он. В штаб-квартире теперь, конечно, никого нет. Пойти на Выборгскую к Чарушину и Кувшинской? Днем их на месте не застанешь. У Низовкина, как не стало там Сердюкова, редко кто бывает… Ба, перед тобой ведь черкесовское заведение! В читальном зале наверняка сидит кто-нибудь из твоей братии.