Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине

— И ты доверяешь?

— Я не щепетилен.

— Петр Алексеевич, — сказал Кравчинский, — бери рукопись, доведи ее до дела.

— Может, сам возьмешься? — сказал Кропоткин. — Ты ведь у нас лучший мастер переделки. «Слова верующего» так переработал, что не узнать. Кстати, твоего Ламенне мне летом напомнил один деревенский священник. Отец Николай. Он тоже объединяет социализм с христианством, но признает необходимость революции, в отличие от твоего аббата. Ломайте, говорит, а строить Христос поможет.

— Благословил, стало быть? — усмехнулся Кравчинский. — Что ж, будем ломать. — Он взял у Тихомирова рукопись и подал ее Кропоткину. — Доработай, Петр Алексеевич. Я не могу этим заняться. Пишу сказку. «Мудрицу Наумовну». Не знаю, получится ли. Хочу изложить «Капитал» Маркса в форме аллегорической повести.

В коридоре послышался громкий дробный топот, точно шел, приближаясь, целый взвод вразнобой шагающих солдат.

— Это мои ученики, — сказала Соня и, подбежав к двери, распахнула ее.

В комнату ввалилась толпа рабочих.

— Вот он, самородок-то, — кивнув на одного из них, шепнул Синегуб Кропоткину. — Петр Алексеев. Поговорите с ним, потом зайдете ко мне.

Алексеев, кудлатый, с молодыми усиками, в черном суконном казакине, наглухо застегнутом на крючки до самого подбородка, молодцевато поклонился застольной компании.

— Садись, Петя, сюда, — сказал ему Синегуб, встав со стула. — Лариса, пойдем, к нам тоже скоро гости.

Лариса вышла из-за стола. Вышли и другие. Рогачев скрылся за цветастым пологом. Кропоткин тоже поднялся было, но Синегуб осадил его, сильно нажав на плечо.

Соня усадила рабочих вокруг стола.

— Петр Алексеевич, побеседуйте с моими друзьями, пока я приготовлюсь, — сказала она и, собрав в опустевшую большую хлебницу чайную посуду, ушла в свою комнатушку.

Кропоткин почувствовал себя неловко, не зная, с чего начать разговор. Он достал из кармана портсигар, предложил рабочим папиросы.

— Нет, мы в квартире учительницы не курим, — сказал Алексеев.

— Похвально, — сказал Кропоткин. — Вы на фабрике работаете?

— Да, на суконной фабрике Торнтона, — сказал Алексеев.

— На лето уходите?

— Нет, торнтоновская фабрика круглогодично работает.

— Стало быть, все уже чистые пролетарии?

— Ну, еще не совсем чистые. До истинно пролетарского сознания многим из нас еще далеко.

— Чего же для этого не хватает?

— Знания капитала, его механики.

— Только?

— И чувства пролетарского братства. Температура этого чувства пока очень низка. Но котел нагревается, со временем забурлит. Читаем вот с товарищами «Капитал» Маркса. Великое сочинение. Многое открывается.

Вернулась к столу Соня. Кропоткин встал, оделся и откланялся.

В квартире Синегубов он застал троих рабочих, сидевших с хозяевами за столом, — Обнорского, Бачина и еще одного какого-то здоровенного детину с волосатой грудью, на которой лопалась грязная исподняя рубаха.

Бачин вскочил, рассиялся.

— И вы здесь?! — удивился он. И когда Кропоткин протянул ему руку, он схватил ее обеими руками. — Вот встреча! Знаете, я часто вспоминаю вас. С вами хорошо спорить. Мысль расширяется. Кое в чем я был не прав. Насчет интеллигенции. Ну садитесь, поговорим, почти полгода не виделись. — Он поставил к столу еще один стул, посадил гостя, как хозяин.

Радушие Бачина, совершенно неожиданное, растрогало и удивило Кропоткина. Что случилось с гордым Игнатием? Куда делась его постоянная надменная усмешка? Последствие минувших споров? Неужели тебе удалось, господин Бородин, поколебать бачинское упорное неприятие интеллигенции?

— Где вы так долго странствовали? — спросил Игнатий.

— Да я давно уж в Петербурге, — сказал Кропоткин.

— Почему к нам сюда не заглядываете?

— Вот приуправлюсь с работой — к вашим услугам.

— Давайте. Вы наш человек. Таких мало среди интеллигентов. Жалко, потеряли Анатолия Сердюкова. Тот уж совсем наш… А Виктор вот уходит от нас. — Бачин кивнул на Обнорского.

Обнорский сидел за столом задумчиво. Интеллигентный, в щегольской темно-коричневой визитке. Белые обшлага с запонками, белые уголки воротничка, выглядывающие из-под галстука.

— Помогите уговорить Виктора Павловича, — сказал Синегуб Кропоткину. — В Петербурге разворачиваются такие дела, а он собирается в Москву. Мы не раз говорили, что пора уж объединить заводские и фабричные кружки в общую городскую организацию. Виктор мог бы ее возглавить.

— Возглавить есть кому и без меня, — сказал Обнорский. — Остается Бачин, остаются Алексеев, Виноградов, Петерсон. Любой из них справится. Кружки вполне оформились. А в Москве рабочее дело только начинается. Надо помочь.

— Я вполне согласен, — сказал Кропоткин. — Надо перенести в Москву наш опыт. Виктор Павлович это сможет. Учтите и то, что он перешел на нелегальное положение. Ему надо менять места пребывания.

— Спасибо, друг, «помог» уговорить, — грустно улыбнулся Сергей.

Здоровенный детина сидел у стола в некотором отдалении, широко расставив ноги и опершись ладонями на колени. Он неотрывно и напряженно смотрел на огонек под стеклом лампы, и казалось, что он силится, но никак не может понять, что такое этот оранжевый, чуть колеблющийся язычок.

— Федя, — обратился к нему Сергей, заметив, что Кропоткин с любопытством на него поглядывает, — Федя, идите спать. Фе-дя!

Детина очнулся. Недоуменно осмотрел всех.

— Что, уже ночь? — спросил он.

— Давно ночь, идите спать, завтра вам рано вставать.

— О господи! — вздохнул Федя. — Зачем живем? Непонятно. Никто не поймет. — Он тяжело встал и, прогибая скрипучие половицы, ушел в свою комнату. Поднялся на койку, перешагнул через спящую жену и полез на печь, на которой, очевидно, спал и его Антоша.

— Дверь-то закрыть бы, — сказал Кропоткин. — Там больная женщина, а мы тут шумим.

— Нельзя закрывать, — сказала Лариса. — Больная нуждается в помощи. То воды просит, то лекарства, то лоханку, а голос у нее совсем слабенький, за дверью не услышать.

— А Федя?

— Федя сейчас уснет — пушкой не разбудить, — сказал Сергей. — Изматывается. Тяжело ему на фабрике. Такая туша — повертись-ка у станков двенадцать часов. В пыли, в грохоте.

Кропоткин почувствовал всю огромную тяжесть, давящую на тучное тело Феди, на его мозг, который никак не может разгадать мучительную загадку — зачем людям надо жить?

— Что призадумались, Бородин? — сказал Бачин. — Вам в город? Идемте, мы с Виктором проводим вас.

Шлиссельбургский тракт, свободный от потока грузов, казался пустынным. По обеим сторонам мрачно чернели, утопая в сырой мгле, кирпичные громады фабрик и заводов. Уличные фонари тускло освещали грязную булыжную мостовую. В рабочих казармах не светилось ни одно окно. Кругом было темно и тихо. Капитал замер до утра. Бачин и Обнорский шли молча, задумавшись.