Владимир Оболенский - Моя жизнь. Мои современники

Эта сцена внушила мне навсегда огромное уважение к мужеству Милюкова.

Изгнание лидера нашей партии из Временного правительства вызвало большое негодование в широких партийных кругах. Кому-то пришла мысль устроить сочувственную Милюкову уличную манифестацию, которая должна была показать, что не весь петербургский «народ» состоит из противников Милюкова и его твердой политики.

Сбор манифестантов был назначен возле помещения кадетского клуба, откуда мы и двинулись группой в 200–300 человек через весь Петербург, по Литейной, Невскому и Морской, к Мариинскому дворцу. Над нами развевались трехцветные флаги и плакаты с надписями: «Война до победного конца!», «Да здравствует Милюков!» и др.

На пути шествия манифестация разрасталась и на Мариинской площади достигла, вероятно, десятка тысяч человек. Там, с автомобилей, лучшие ораторы партии — Родичев, Винавер и др. — произносили соответствующие речи.

Ленин тогда только что появился в Петербурге и не успел еще довести настроения петербургских рабочих и солдат до степени революционного каления, а потому манифестация «буржуев» закончилась благополучно, без кровопролития.

Непосредственно после отставки Милюкова происходило хорошо запомнившееся мне заседание нашего центрального комитета. Обсуждался вопрос о том, должны ли представители кадетской партии принять участие в намечавшемся коалиционном правительстве, или всем кадетским министрам следует подать в отставку.

Милюков категорически высказался за отставку и за предоставление социалистам образовать социалистическое правительство. Он говорил, что «революция сошла с рельс», что события развиваются стихийно и их поступательный ход мы уже не в силах удержать. Революционный процесс, от нас не зависящий, должен дойти до своего завершения. Мы делаем тщетные усилия остановить этот процесс, но только его замедляем. Нужно ли это? Он думает, что не нужно. Чем скорее революция себя исчерпает, тем лучше для России, ибо в тем менее искалеченном виде она выйдет из революции. Все эти соображения приводят его к выводу, что нам не следует больше себя связывать с революцией, а нужно подготовлять силыдля борьбы с ней, и не внутри возглавляющей ее власти, а вне ее.

Начались горячие прения. Я вышел в соседнюю комнату и увидал там Шингарева, который, сжимая голову руками, нервно ходил из угла в угол.

— Нет, это невозможно, — обратился он ко мне, — в такую страшную для России минуту разве мы вправе отказаться от ответственности и отойти в сторону, умыв руки! Не знаю, поддержит ли центральный комитет Милюкова, но моя совесть мне мешает следовать за ним…

Теперь, после всего, что произошло, я думаю, что холодный ум Милюкова указывал более правильный путь, чем совесть Шингарева, но тогда я всем своим существом был на стороне последнего. И не я один, а подавляющее большинство ЦК. При голосовании этого вопроса Милюков в первый раз на моей памяти остался в меньшинстве.

Когда принципиальный вопрос об участии в правительстве был решен, приступили к выработке условий этого участия. Я уже не помню точно — каких именно. Главное состояло, конечно, в требовании полной независимости правительства от Совета рабочих и солдатских депутатов. Документ, в котором формулировались наши требования, составленный Кокошкиным и одобренный ЦК, было поручено М. М. Винаверу и мне сейчас же вручить председателю Совета министров, князю Львову.

Было часов около семи вечера, когда мы с Винавером на его автомобиле поехали с этой миссией в министерство внутренних дел, где находился князь Львов. Мостовые, не ремонтировавшиеся этой весной, были сплошь в ухабах, и наш автомобиль так бросало из стороны в сторону, что на каком-то толчке я вышиб плечом оконное стекло.

В швейцарской министерства нас обдало крепким духом махорки. Человек двадцать караульных солдат сидели там, развалившись в небрежных позах на стульях и на ступеньках лестницы. Они курили и громко разговаривали. Никем не опрошенные, мы поднялись по лестнице и вошли в приемную.

Странно было видеть после махорочного дыма в швейцарской эту приемную, в которой все сохранилось от старого режима, кроме царских портретов. Атласная голубая мебель стояла по-видимому на тех же местах, как было при Столыпине и при Плеве.

Мы просили доложить о нас кн. Львову случайно проходившего лакея. Через пять минут Львов появился из соседней комнаты, из которой были слышны возбужденные голоса и неслись на нас облака табачного дыма.

Я не видал кн. Львова с начала революции и был поражен его осунувшимся лицом и каким-то устало-пришибленным видом.

— Ну, сядем здесь в уголке, — сказал он нам своим ласковым голосом, усаживая нас на диван и садясь рядом. — С чем же вы приехали? Решили участвовать в правительстве?

Винавер ответил, что ЦК решил этот вопрос в положительном смысле, но при известных условиях, и вынул из кармана привезенный нами документ. Князь Львов уныло развел руками:

— Опять какие-то условия. Господи, и зачем вам это нужно! Ну, читайте…

Винавер стал читать, но Львов его плохо слушал, а прислушивался к голосам, доносившимся из соседней комнаты. Там, по-видимому, шел горячий спор.

Не успел Винавер дочитать документа, как из этой комнаты выбежало несколько растрепанных людей в косоворотках:

— Георгий Евгеньевич, куда же вы ушли? Ваше присутствие необходимо.

Львов с усилием поднялся с дивана:

— Подождите минуточку, я сейчас, — сказал он извиняющимся тоном и нехотя поплелся в шумную комнату.

Мы остались ждать, и ждали долго.

Вдруг на лестнице послышалось бряцание шпор и в приемную один за другим стали входить генералы в парадных мундирах, увешанных орденами.

Оказалось, что это командующие армиями, вызванные в Петербург Керенским, только что занявшим пост военного министра и пригласившим их на торжественный обед в министерство внутренних дел.

Когда генералы оказались в сборе, из двери, противоположной той, за которой скрылся князь Львов, вышел Керенский в черной курточке полувоенного покроя. Вид у него был властный и воинственный. Генералы подтянулись перед своим начальством и, рекомендуясь Керенскому, поочередно подходили к нему и любезно щелкали шпорами.

— Очень рад, — важно отчеканивал Керенский, пожимая руки генералов, и постепенно все они проходили в соседнюю комнату, где был сервирован обед.

Наконец вернулся князь Львов и в полном бессилии опустился рядом со мной на диван. Дослушав чтение документа, он с тоской посмотрел на нас и, мягко пожимая наши руки на прощание, пробормотал:

— Все условия и условия… Ведь не вы одни ставите условия. Вот там, в соседней комнате, советская депутация тоже ставит условия, и притом противоположные вашим. Что прикажете делать, как все это примирить! Нужно быть поуступчивее…