Филип Гоулд - Когда я умру. Уроки, вынесенные с Территории Смерти

Мне осталось жить всего три месяца.

Дэвид вел себя безупречно. Он сказал, что и сейчас болезни можно противостоять, и ознакомил нас со списком возможных мер, но при этом не оставил сомнения, что все эти меры абсолютно условны.

Я протяну не больше трех месяцев. Наши отношения – это уже не обычные отношения «пациент – врач», при которых целью считается выздоровление. Теперь мы сотрудничаем с другими целями. Наше дело – встретить мою смерть.

После этой беседы мы с Гейл были более вымотаны, чем после всех прежних подобных переговоров. Восстановиться в эмоциональном плане после этого было просто невозможно – по крайней мере, так нам казалось.

Мы обсудили все наши дела и переезды в следующие несколько дней. Мне безотлагательно нужно ехать в Марсден, где вставят новую трубку для искусственного питания. На следующий день начнется химиотерапия, которая, теоретически говоря, должна продлиться шесть месяцев.

Теперь все события происходили очень быстро. Оперативность в действиях врачей вызывала уважение, но она же пугала, так как я отчетливее видел свою беспомощность и незащищенность.

Окружающие пытались как-то поднять мое настроение. Из Ньюкасла позвонил Майк Гриффин, сказал, что и на этом этапе с раком можно бороться, даже признавая, что теперь болезнь вырвалась из-под нашей власти.

Я позвонил Тони Блэру, и впервые за наши долгие деловые и личные отношения он просто не нашелся, что сказать. Правда, ему не потребовалось много времени, чтобы снова обрести почву под ногами.

Мы пережили выходные и планировали следующий шаг, которым должно было стать суточное пребывание в Марсдене. Начали прорисовываться контуры привычной жизни онкологического больного.

Снова мы, нервничая, приехали раньше, чем надо. Снова были привычные хлопоты с поиском подходящей комнаты. Снова нужно было налаживать отношения с персоналом, формируя вокруг себя какое-то подобие общества.

Мне сказали открытым текстом, что при моей операции всегда остается риск подтекания и других побочных эффектов. Однако все было сделано с исключительным профессионализмом. Меня резал Сатвиндер Мудан, хирург, который появился в моей жизни в самом начале онкологического путешествия и теперь должен был присутствовать при его завершении.

Он был таким же обаятельным, компетентным и рассудительным, как и в самом начале. Операцию назначили на понедельник, и, чтобы провести ее своими руками, он отложил свой полет в Китай.

Поскольку на моем пищеводе провели уже две операции, сделать новую было непростой задачей, но мы были полны надежды. Как потом выяснилось, новая операция прошла успешно, но раковые метастазы обнаружились и в лимфатических узлах, и в кишках, и во многих других местах.

Этой ночью начались настоящие боли. Сильные, мучительные, распространившиеся по всей пищеварительной системе. И дело было не только в физической муке, но и в том, что она могла сигнализировать о возможном подтекании. Если бы оно действительно было, химиотерапию пришлось бы отложить. Но химиотерапию отложить можно, а вот смерть не отложишь.

На первом месте стояла необходимость срочной химиотерапии. Дэвид Каннингем, которого я всегда считал очень осторожным человеком, на сей раз был полон решимости начать химию прямо завтра. Это было страшно, но действенно. Если не постараться быстро убить рак, так же быстро он убьет меня.

Такова была наша позиция на утро того дня, но уже на следующий день ситуация еще раз круто изменилась.

Боль, судя по всему, возникла из-за подтекания или скопления каких-то жидкостей, которые могут быстро рассосаться. Но ждать, пока они рассосутся, значило отложить химию, а отложить химию значило приблизить мою смерть.

Следующей ночью мне было еще хуже. Я не мог найти удобного положения, а боль стала повсеместной. Кроме того, я впервые попробовал поесть через новую трубку. Во рту разлилась горечь, а чувство слабости сделалось почти невыносимым. Тошнота не отступала. Из-за массы принимаемых лекарств у меня начались галлюцинации.

Так продолжалось день за днем, пока врачи не решили, что остается только прекратить все лечение, всякое кормление и посмотреть, что будет дальше. Это помогло. Мои внутренности немного успокоились, и к пятнице я почувствовал, что худшее позади.

Правда, я чувствовал (и Гейл разделяла мои опасения), что на этот раз я, скорее всего, живым из больницы не выйду.

Во вторник ближе к вечеру после операции ко мне зашел Дэвид. Он сообщил, что снова меняет тактику и возвращает химию как минимум на неделю или на две. Ему стало видно, что наш корабль сбивается с курса.

Он сказал, что на этом корабле мы все вместе, но по его скорбному тону я почувствовал нечто, предвещающее новую опасность. Да, Дэвид стоял на мостике неповоротливого корабля, когда вокруг штормовые волны и мгла, не позволяющая видеть, куда мы держим курс.

Субботнее утро. Ко мне в больницу пришла Гейл, и с этой минуты начались три самых необычных дня в моей жизни. Я никогда не отличался особой эмоциональностью, но сейчас у меня не было выбора и я не смог у таить от нее свои чувства в отношении того, что случилось и что меня ждет. Я посмотрел на Гейл и заплакал.

Я оплакивал утраченные возможности. Я оплакивал упущенные минуты счастья. И главное, я оплакивал рвущиеся связи с другими людьми. Никогда раньше я не мог говорить ни с ней, ни с кем-либо еще, вкладывая в свои слова столько чувства.

Сила, которую придает рак, оказалась весомее, чем сила смерти. До этого момента я видел жизнь как анфиладу с идущими друг за другом дверьми, и на каждой висела своя табличка. На табличках было написано: «Рождение», «Первая должность», «Женитьба», «Дети», «Выход на пенсию». И каждый раз, переступая через очередной порог, я видел безусловную связь между написанным и тем, что переживал на самом деле. А вот с дверью, на которой висела табличка «Смерть», все оказалось совсем иначе: между вывеской и реальностью пролегала огромная пропасть.

Я знаю, что у всех имеются какие-то свои представления о смерти, свои взгляды по этому поводу, но, думается мне, все люди единодушны в убеждении, что смерть – это неправильно, что она должна обитать где-то в другом месте и другом времени.

Смерть обычно связывают со временем упадка, с явной бесполезностью, прекращением развития, отказом привносить в жизнь свой вклад. До некоторой степени все это может быть верно. Но для самого умирающего, такого человека, как я, действуют другие процессы и силы. Откровенная подлинность смерти заставляет нас увидеть мир таким, каким мы его еще никогда не видели, и каждый успевает добавить свое слово к этой «предсмертной резолюции».

Для кого-то это глас Господа, вершащего суд над нами. Возможно, так оно и есть, но мне кажется, что на самом деле это мы сами вершим суд над своей жизнью. Ничем не приукрашенный факт, что ты умрешь и это произойдет совсем скоро, обретает немыслимую силу. Он дарит нам невиданную решимость, знания неслыханной глубины, ярчайшие чувства и шанс обрести согласие с миром и с Богом – шанс, который нам не представится больше никогда.