Олег Лекманов - Сергей Есенин. Биография

Пусть в реальности не всегда получалось так, но таково было ее идеальное представление о любви. Много лет назад Дункан любила Гордона Крэга, как гениальная женщина гениального мужчину: в его лице, писала она, “я нашла сверкающую юность, красоту, гений. Вся воспламененная внезапной любовью, я кинулась в его объятия. Я нашла в Крэге ответную страсть. Достойную моей. В нем я встретила плоть от плоти моей. Кровь от моей крови. Часто он кричал мне:

– Ты моя сестра” [1201].

Она сожалела, что не уступила гениальному соблазнителю Родену: “Его руки скользили по моей шее, груди, погладили мои плечи, скользнули по бедрам, по обнаженным коленям и ступням. Он начал мять все мое тело, словно оно все было из глины. Из него излучался жар, опалявший и разжигавший меня. Меня охватило желание покориться ему всем своим существом, и, действительно, я бы поступила так, если бы меня не остановил испуг, вызванный моим нелепым воспитанием. Я отступила, набросила платье поверх туники и, придя в замешательство, прогнала его. Как жаль!” [1202]

Не меньше она сожалела, что ей, гениальной соблазнительнице, не уступил гений Станиславский: “Сколько я его ни атаковала, я добилась лишь нескольких нежных поцелуев, а в остальном встретила твердое и упорное сопротивление, которого нельзя было преодолеть <���…> я окончательно убедилась, что только Цирцея могла бы разрушить твердыню добродетели Станиславского” [1203].

Возможно, недоверие к гениальности Д’Аннунцио позволяло ей некоторое время играть с ним роль недоступной весталки:

“Он принимался кричать:

– Айседора, я не могу больше. Возьми меня, возьми же меня!

Я тихонько выпроваживала его из комнаты” [1204].

Если же в мужчине не было гениальности, то любовь к нему порой казалась Айседоре извращением; отсюда ее жестокие слова о своем знаменитом возлюбленном, мультимиллионере Пэрисе Зингере: “Внезапно я поняла, что его греза об Америке ограничивалась десятками фабрик, создавших для него богатство. Но такова уж извращенность женщин, что <���…> я кидалась в его объятия, забывая обо всем под его ласками” [1205].

Айседора Дункан и Сергей Есенин. 1922

И вот снова прозвучало заветное слово – гений. Мы знаем: когда Есенин читал свои стихи, это действовало неотразимо – даже на тех, кто не знал русского языка. Дункан раз и навсегда была покорена музыкальностью [1206]есенинской декламации, вдобавок усиленной загадочным звучанием незнакомых слов (“…я ничего не поняла, но я слышу, что это музыка…” – такие слова Шнейдер приписывает Айседоре [1207]).

“…Сразу же, с первого взгляда, Изадора влюбилась в Есенина”. Так оно и было – спорили только о характере этой любви: “Айседора Дункан любила Есенина большой любовью большой женщины” [1208]; “Дункан любила Есенина сентиментальной и недоброй любовью увядающей женщины” [1209]. А Есенин? “Восхищенный взгляд следовал за ее жестом ”; поначалу поэт “захмелел от Дункан” или ее славы – но переросло ли его первоначальное восхищение в любовь?

Впоследствии Есенин не раз уверял своих собеседников: “…Дункан я любил. Только двух женщин я любил, и второю была Дункан. И сейчас еще искренне люблю ее” [1210]; “Хошь верь, хошь не верь: я ее любил” [1211]; “Была страсть, большая страсть…” [1212]. Но все эти признания относились только к отсутствующей Айседоре, отделенной от него временем и расстоянием.

Издалека Есенин умилялся “русской душой” Дункан, ее способностью к пониманию и сочувствию: ”Она настоящая русская женщина, более русская, чем все там. У нее душа наша, она меня хорошо понимала…” [1213]; с хвастливой горделивостью, но и с благодарностью говорит о ее преданности: “А как она меня любила! И любит! Ведь стоит мне только поманить ее, и она прилетит ко мне сюда, где бы они ни была, и сделает для меня все, что бы я ни захотел” [1214]. Издалека он даже готов был любоваться Айседорой: “Ты не говори, она не старая, она красивая, прекрасная женщина. Но вся седая (под краской), вот как снег” [1215].

Однако вблизи все как-то менялось: “русская душа” не радовала, преданность раздражала. Чем ближе Дункан оказывалась к Есенину, тем сильнее проявлялся в нем инстинкт отталкивания, отвращения. Тогда уже без всякого умиления он называл Айседору “старухой”, да еще и выдумывал, словно вдохновляясь “Дядюшкиным сном”, – вся седая под краской, зубы вставные:

“Разлука ты, разлука…” – напевает Есенин, глядя с бешеной ненавистью на женщину, запунцовевшую от водки и старательно жующую, может быть, не своими зубами.

Так ему мерещится. А зубы у Изадоры были свои собственные и красавец к красавцу. <���…>

Айседора Дункан и Сергей Есенин. На заднем плане А. Кусиков (?)

Берлин. Май (?) 1922

Что же касается пятидесятилетней примерно красавицы с крашеными волосами и по-античному жирноватой спиной, так с ней, с этой постаревшей модернизированной Венерой Милосской (очень похожа), Есенину было противно есть даже “пищу богов”, как он называл баранину с горчицей и солью [1216].

Мнительный и тщеславный, рядом с Дункан Есенин оценивал ее с особой придирчивостью, невольно впитывая все худшее, что о ней говорили или могли бы сказать. В мемуарах находим отзвуки ходивших тогда разговоров: “…Довольно уже пожилая женщина, пытавшаяся, увы, без особого успеха, все еще выглядеть молодой. Одета она была во что-то прозрачное, переливавшееся <���…> всеми цветами радуги и при малейшем движении обнажавшее ее вялое и от возраста дряблое тело, почему-то напомнившее мне мясистость склизкой медузы. Глаза Айседоры, круглые, как у куклы, были сильно подведены, а лицо ярко раскрашено, и вся она выглядела <���…> искусственно и нелепо…” [1217]; “образ осени”, “Есенин рядом с ней казался мальчиком” [1218].

Дункан, превратившаяся в “Дуньку-коммунистку” [1219], стала в то время излюбленной мишенью для острот. В смешном положении оказался и Есенин: юмористы и бойкие конферансье острили, называя его “поэтом-босоножкой” [1220].

Как-то в одном из кабаре конферансье, представляя Маяковского, сказал:

“Вот еще один знаменитый поэт. Пожелаем ему найти себе какую-нибудь Айседору.

М<���аяковский> ответил:

“Может, и найдется Айседура, но Айседураков больше нет”” [1221].

После отъезда поэта и танцовщицы за границу была популярна эпиграмма Арго:

Даже друзья дразнили Есенина частушкой: