Олег Лекманов - Сергей Есенин. Биография

– Скажите ему, что он не прав, скажите ему, что он не прав. Я дала людям красоту. Я отдавала им душу, когда танцевала. И эта красота не умирает. Она где-то существует… [1236]– У нее вдруг выступили на глаза слезы, и она сказала на своем жалком русском: – Красота не умирай!

Но Есенин, уже полностью удовлетворенный эффектом своих слов, – оказывается, у него часто появлялось нездоровое желание причинять Айседоре боль, унижать ее, – стал сама мягкость. Характерным движением он притянул к себе кудрявую голову Айседоры, похлопал ее по спине, приговаривая:

– Эх, Дункан…

Айседора улыбнулась. Все было прощено [1237].

Под воздействием алкоголя издевательская игра Есенина с любящей его женщиной перерастала в отчаянное самодурство. Вот характерная сцена в описании Шершеневича:

“На Садовой в комнате Жоржа Якулова собрались гости: легко в те годы уже пьянеющий Якулов, Есенин с Айседорой, вернее, Айседора с Есениным. Она танцует. На полуноте Сергей одергивает пианиста и кричит Айседоре:

– Брось задницей вертеть! Ведь старуха! Сядь! Лучше я буду стихи читать!

Легкое смущение. Айседора послушно садится. Сергей читает одно, другое, третье стихотворение. И сразу:

– Танцуй, Айседора! Пусть все знают, какая ты у меня!

Во время танцев он тянется к стакану, и через несколько мгновений наклоняется к скатерти лучшая голова и Есенин спит.

Тому периоду Есенина был свойствен калейдоскоп настроений” [1238].

Калейдоскоп есенинских настроений был предугадан Айседорой еще при их первой встрече: Anguel! Tschort!” Она сразу же почувствовала ритм поведения “нежного хулигана” – из крайности в крайность, то “ласкать”, то “карябать”: “то казался донельзя влюбленным, не оставляя ее ни на минуту при людях, то наедине он подчас обращался с ней тиранически грубо, вплоть до побоев и обзывания самыми площадными словами. В такие моменты Изадора была особенно терпелива и нежна с ним, стараясь всяческими способами его успокоить” [1239]. Она надеялась заклясть в нем “темную силу” и повернуть к светлой: “А Есенина Айседора называла ангелом и в этом хотела убедить как можно большее число людей. Поэтому на стенах, столах и зеркалах она весьма усердно писала губной помадой: “Есенин – Ангель”, “Есенин – Ангель”, “Есенин – Ангель”” [1240]. О том, насколько ей это удавалось, свидетельствует есенинская надпись на книге “Пугачев”, подаренной приемной дочери Айседоры: “Ирме от чорта” [1241].

Особенно символично то, что для своей игры Дункан использовала зеркала. Вспоминает И. Шнейдер:

“Однажды Айседора взяла его (мыло. – О. Л., М. С.) и неожиданно для нас написала на зеркале по-русски, печатными буквами: “Я лублу Есенин”.

Взяв у нее этот мыльный карандашик, Есенин провел под надписью черту и быстро написал: “А я нет”.

Айседора отвернулась, печальная. Я взял у Есенина карандашик, который он со злорадной улыбкой продолжал держать в руке, и, подведя новую черту, нарисовал тривиальное сердце, пронзенное стрелой, и подписал: “Это время придет”.

Айседора не стирала эти надписи, и они еще долго беззвучно признавались, отвергали и пророчили… И лишь накануне отъезда в Берлин Есенин стер все три фразы и написал: “Я люблю Айседору”” [1242].

Интуиция и здесь не подводит Дункан: она чувствует, что зеркало притягивает Есенина, как водная гладь – Нарцисса. Вот и Н. Вольпин, размышляя над словами О. Мандельштама: “А Есенин… Ему ведь нечего сказать: стоит перед зеркалом, любуется: “Смотрите: я – поэт!””, пришла к неутешительному выводу:

Зеркало! Что я возражу! Ни к кому я так не ревновала Сергея – ни к одной женщине, ни к другу, как к зеркалу да гребенке. Во мне все сжималось от боли, когда он, бывало, вот так глядит на себя глазами Нарцисса и расчесывает волосы [1243]. Однажды я даже сказала ему полушутя (и с болью):

– До чего же у нас с вами сходный вкус! Я люблю Сергея Есенина – и вы любите Сергея Есенина.

Он только усмехнулся [1244].

Зеркало в есенинской сказке чем-то напоминает зеркальце из “Сказки о спящей царевне”: разве что отвечало оно на другой вопрос – не “кто на свете всех милее”, а кто всех славней, всех знаменитей. От воображаемого ответа во многом зависело, в каком облике Есенин предстанет перед Дункан – “ангелом” или “чертом”.

Когда зеркало обещает поэту, что он будет “греметь на оба полушария, как лорд Байрон” [1245], – он чувствует себя влюбленным. “Конечно, Есенин был влюблен столько же в Дункан, сколько в ее славу, но влюблен был не меньше, чем вообще мог влюбляться” [1246]; “Если и был он влюблен, то не так в нее, как во весь антураж…” [1247]; “Есенин пленился не Айседорой Дункан, а ее мировой славой” [1248], – почти хором утверждают мемуаристы. Такой Айседоре, в роли волшебной помощницы, исполняющей заветное желание поэта – покорить мир, другие женщины были не соперницы. И это очень хорошо почувствовала Г. Бениславская, записавшая в своем дневнике: “Если внешне Е<���сенин> и будет около, то ведь после А<���йседоры> – все пигмеи, и, несмотря на мою бесконечную преданность, – я ничто после нее (с его точки зрения, конечно)” [1249].

Есенинская влюбленность в Дункан имела публичный характер: “Ему было лестно ходить с этой мировой славой под руку вдоль московских улиц, появляться в “Кафе поэтов”, в концертах, на театральных премьерах, на вернисажах и слышать за своей спиной многоголосый шепот, в котором сплетались их имена: “Дункан – Есенин… Есенин – Дункан”” [1250]. Но один на один поэт оставался не с мировой славой, а с немолодой женщиной – и тут-то нередко в нем просыпался черт.

О двойственности тогдашней есенинской жизни можно судить по письму Мариенгофу и Колобову, написанному в ноябре 1921 года, когда поэт переехал в Школу Дункан на Пречистенке. Начинается письмо с восторженно-иронических реляций о захвате новых территорий; за иронией читается надежда на скорый планетарный триумф:

Ура! Варшава наша!

Сегодня <���…> пришло письмо от Лившица, три тысячи герм<���анских> марок, 10 ф<���унтов> сахару, 4 коробки консервов и оттиск наших переведенных стихов на еврейский язык с “Испов<���едью> хулиг<���ана>” и “Разочарованием”. Америка делает нам предложение через Ригу, Вена выпускает к пасхе сборник на немецком, а Берлин в лице Верфеля бьет челом нашей гениальности.

Ну что, сволочи?! Сукины дети?! Что, прохвосты?!

Я теперь после всего этого завожу себе пару кобелей и здороваться буду со всеми только хвостами или лапами моих приближенных.

Что там Персия? Какая Персия? Это придумывают только молодожены такое сентиментальное путешествие. Это Вам не кондукторы из Батума, а Вагоновожатые Мира!!!

Объявление о наборе в Школу Айседоры Дункан