Александр Новиков - Записки уголовного барда

– У меня уже шестая ходка, а такого, как на Свердловской тюрьме, нигде не видал – все режимы в этапках перемешаны, чай – по четвертаку плита, когда везде по червонцу. Коридорные – одни чурки, хуй по-русски договоришься. Шмоны хуже, чем в концлагере – дубинвалами раскумаривают. Беспредел.

– В натуре, бля буду… – поддерживает разговор Макуха, затягиваясь самосадом.

Угощаю сигаретами.

– У, бля, фильдиперсовые куришь, – искренне удивляется Седой, затягиваясь на полный вдох.

– По первой ходке? – спрашивает Колян. – По первой – ништяк. Можно на этом затормозиться. А когда по шестой, хули тут уже менять. Седой, вон, уже по двенадцатой, и все – за карман. Троячок отмотает и опять в трамвай. Долго-то на воле не задерживается.

– Да нет, по полгода бывало…

Пошел разговор по душам.

– Ты, Александр, не смотри на полосы, под этой робой тоже люди есть. По жизни правильные – и по этой, и по той. А вот, затянуло в трясину, в натуре, хуй выберешься. Что такое шесть ходок? – четвертак почти безвылазно. Даже мать с отцом похоронить не смог – червонец чалился. Да все здесь – так. Идти после звонка не к кому. Хаты нет – коммунисты забрали. Родных нет.

Да если и есть – кому ты на хуй с такой судьбиной нужен? Только матери. А ее уж нет. Здесь еще хуже – надо выжить. Ни жены, ни биксы… Вот только такая, как эта крыса…

Он выдохнул дым и с силой швырнул окурок в сторону гальюна. Зинка поймал его на лету и стал жадно докуривать, обжигая разбитые губы и пальцы.

– Может, дать ему сигарету? – спрашиваю у Коляна.

– Пошла она на хуй! Все равно скоро крякнет – вишь, как встанет, так в штопор входит. Вальты уже разбегаются, а сроку еще впереди – пятера. Хоть бы на этапе хвост не отбросила – затаскают по операм.

Рассказываю про «полосатика» с простреленными ногами.

– A-а… Идет этапом такой. Не с нами, правда, но мы о нем знаем. Никто в него не стрелял, просто пургу первоходам гонит. Замастырился, под гангрену хотел закосить, чтоб на больничку съездить. Весь нарывами пошел, вот и привезли. А вы купились на эту хуйню? Поди, еще подогрели?

– Подогрели.

– Это туфтогон натуральный. Но развел красиво – ему считается, хе-хе… Их таких знаешь сколько по стране катается? Нам-то гриву сильно не причешешь, мы-то уже мурые. А вам, кто с мамкиными пирожками на тюрьму заехал, – проканает за будь здоров.

«Вот тебе и полосатый», – подумал я.

– Чем всяких фуфелов греть, лучше б нам чего подогнали. Нам еще по пересылкам толкаться и толкаться… Не в обиду, Александр, может, подогреешь? Рублем или шмоткой какой, если не жалко… Нет, ты не подумай, я макли не навожу, я так, чисто по-арестантски. Давай коцами махнемся, а? Тебе еще долго здесь торчать, а мне откидываться скоро. Хоть по-человечьи выпулиться отсюда.

– Твои мне размером не подойдут, хе-хе…

– Хуйня, разносятся.

– Давай эту тему закроем, – сухо обрываю его.

– Ты не подумай… я не по беспределу. Я чисто так, на желание.

«Еще один полосатый, но уже с другим подходом. А начинал красиво», – думаю с досадой.

Подключаются еще двое.

– Да сменяй, Саня, хуля тебе? А человек тебя помнить будет.

Отказываюсь наотрез, с угрозой в голосе. Все трое – шкеты малого роста, заморенные по казематам. Я – двухметровый и только что с воли. «Если что – перебью всех троих».

За дверью голоса и беспорядочный стук.

– Дежурный! Где у тебя Новиков сидит?

– В девятой.

– Как в девятой?! Ты что, охуел – там полосатые!

– Там нет никого!

– Открывай.

На пороге майор с папкой в руке.

– Как нет никого? У тебя что, глаза пиздой обшиты?!

– Так я думал… товарищ майор… я думал, пустая.

– Если, блядь, мне из-за этого попадет, я тебе пасть порву! – рявкает на коридорного майор и поворачивается ко мне. – А ну, бегом на коридор, с вещами! Сейчас разберусь, как ты сюда попал!

– Хуля ты микрофонишь, начальник, он же не сам, в натуре, забрел! Это твои овцы рамсы попутали, а на пацана жало точите…

Кидаю окурок Зинке и выхожу.

– Бывай здоров, Санек.

– Пока.

Меж охраной брань, крик – меня потеряли. В поисках обшарили все боксы, никто и подумать не мог, что я в «девятке».

– На шмоне был?

– Был, – спокойно вру дежурному.

– Он с полосатыми сидел, обшмонай еще раз! – ко мандует майор.

После утреннего обыска с Засом этот кажется пример кой у портного.

– В одиночку его.

Через два часа – баланда, проверка и – в 38-ю.

К концу октября допросы неожиданно прекращаются. Повисает непонятная пауза. Целыми днями маюсь бездельем и нехорошими предчувствиями. Терняка, наоборот, днем таскают на допросы. Возвращается он мрачный, задумчивый и злой.

– Все, суки, меня сдали. Все, кого кормил-поил. А я их, блядей, покрываю. Нет, надо написать явку и всех их – под сплав!

Мысль о явке с повинной не покидает его ни на минуту.

Советует сделать это и мне. Вспоминаю Яблонского и начинаю настораживаться. Но камерка два на четыре – не уйти, не уединиться.

Ношу подозрения в себе, не подавая виду. У Терняка те же следователи, а значит, можно ждать всякого. Как бы то ни было – скука и тоска одна на всех. Разгоняем ее перепиской с женскими камерами. Пишу им какие-то слюнявые стихи, в полушутку. В ответ получаю залитые слезами малявы, полные больших и маленьких женских трагедий.

Иногда искренние и горькие до слез. «Разбитых пар и судеб месиво…» Из них потом и сложится песня «Женский этап». В тюремной романтике есть своя прелесть: она вся из нервов. Нервы болят, свербят, гудят… Но выйдешь на свободу – сразу проходят. И все становится похожим на просто страшный сон. Но мы пока еще в неволе, поэтому малявы к нам и от нас идут потоками. Интересно и по-ка– торжански романтично. До глубокой ночи – переписка, утром – сон вповалку. Одно такое утро взрывается ударом сапога в дверь и воплем:

– На коридор без вещей! Дезинфекция!..

Вскакиваем как один. Терняк бросается складывать

продукты в полиэтиленовые мешки.

– Давай, гаси все по мешкам. Сейчас опрыскают, суки, им по хую!

Заталкиваем сигареты и все съестное в сумки, выходим в рубахах и тапках. Запах клопомора – по всему корпусу. Выедает глаза и бросает в тошноту.

В камеру входят трое в респираторах. Один тащит бачок, постоянно подкачивая, второй льет из штуцера на стены, на железки кроватей. Третий отворачивает и швыряет на пол матрасы, подушки и одежду. Заливают добросовестно – ни одного сухого места.

Загоняют в камеру. В ней как в душегубке. Петруха кидается на верхний шконарь откупоривать окно.

– Так ведь и сдохнуть можно, – сетую я.

– Сдохнуть – нет. А вот башка три дня трещать будет – это да, – успокаивает Терняк.

– Надо в баню проситься.