Александр Новиков - Записки уголовного барда

Поляков, как всегда, держит слово. Утром входит в камеру бодрый и улыбчивый. Одет в тренировочный костюм – это сразу бросается в глаза.

– Ну что, как спалось? Все помнишь, о чем вчера договорились? Скоро поедем.

Дверь затворяется, по коридору тихие шаги. На душе волнение: что происходит?

Тюрьма от вокзала в двух кварталах. Езды – две минуты, ходьбы – десять. Сейчас уже не могу вспомнить, на чем туда прибыл. Не на «воронке», это точно. То ли на служебной машине, то ли пришел с начальником пешком. Но точно помню, как брел с ним по перрону в ожидании поезда. А еще помню, что в этот день был выходной. Тогда и понял, почему он так настойчиво спрашивал, не ударюсь ли в побег.

И вот мы двое без всякой охраны, без конвоя и собак. Со стороны – обычные пассажиры. Мимо ходят такие же, казалось, люди. Такие, да не совсем. И никому из них в голову не приходит, что вот этот длинный, с мешком через плечо – арестант, а этот – в кроссовках и спортивном – начальник тюрьмы. В стороне от основного перрона стоят «воронки». Ждут того же поезда. Подходим вплотную. Конвой сидит в кабинах и внутри машин. Наконец подходит поезд. Наш вагон – прямо напротив. Из двери, повисая на поручнях, выглядывает бравый кавказский горец в фуражке, заломленной на затылок, – начальник конвоя. Поляков и еще кто-то из сопровождающих идут к вагону. Хозяин фуражки уже издали кричит с сильным акцентом:

– Не адин мэста нет! Ни адин не пасажу, разворачивай «варанки» обратно!

Машет руками, показывая, что вагон переполнен.

Поляков подходит, показывает то ли корочки, то ли документы. Что-то говорит тому снизу вверх, кивая в мою сторону. Голова начальника конвоя резко поворачивается, рука прихватывает фуражку на затылке, и он орет на весь перрон:

– Новиков? Пвец? Если надо ради этот человек всех до один вигнать, всех вигоню! Новиков адин вазьму! Летальные – заварачивай!

Прощаемся с Поляковым у подножки:

– Ну что, счастливого пути. Желаю во всем тебе удачи.

– Спасибо вам за все, честное слово, Владимир Лифантьевич, – в первый раз называю его по имени-от– честву.

Взбираюсь по ступеням. Начальник конвоя подхватывает за руку. Начальник тюрьмы идет обратно к «воронкам». Они разворачиваются и уезжают, не высадив ни одного человека.

В тамбуре солдаты с собакой. Всматриваюсь – не та ли? Иду по проходу, следом – горец. Фуражка в руке, машет ею:

– В самый канэц прахады. Как тронэмся, переведу.

Клетка, в которую определяют меня, набита до отказа.

Народ на нижней лавке теснится. Втискиваюсь, мешок – на колени. Для обитателей я такой же, как все, только под два метра ростом. Поезд резко дергает и быстро набирает ход. Поехали домой.

Курить на станции запрещено, поэтому с первым стуком колес начинают набивать самокрутки. Сигареты – роскошь, в основном – самосад.

Лица утопают в ядовитом газетно-махорочном дыму. Затяжка, другая, и потянулся традиционный этапный базар: кто?., откуда?., куда?.. В тюрьме нет вопроса – за что? Все – ни за что. Вопрос – какая статья? Спрашивают, отвечаю. Никто понятия не имеет, кто я. Судя по статье, хозяйственник-расхититель в особо крупных размерах. В клетке ни одного коллеги. Все разбойники, убийцы, воры. Поддерживать разговор на эту тему некому. Еду молчком, лениво участвуя в общем базаре и ожидая, когда переведут. И куда?., весь вагон – битком.

– Новиков, виходи.

И, обращаясь к остальным:

– Что, белять, такой щалавек с вами едет, не нащли место хороший уступить?

Захлопывает решетку и уже сквозь нее:

– Это ж Новиков, который про извозчика пает. А вы сидищь тут, махоркам весь мазги пракурил.

Подталкивает меня в плечо:

– Давай за мной.

Дальше клеток нет, только служебный отсек. Вхожу за ним следом.

– Садысь. Со мной паедещь. Не возражаешь, хи-хи?

Опускаюсь на мягкую лавку.

– Ты распалагайся. Я пайду дела сделаю. Пасиды пока, газеты пачитай, вот. Сигареты, хочищь, кури. Зажигалка, вот.

Он уходит, и я оглядываю его жилище. На стенах – вырезки из журналов с девочками в купальниках и коротких юбках. Все как в обычной казарме. Закуриваю его сигареты с фильтром. Странный тип. Но добрый какой– то, веселый и рисковый. Если донесут о сегодняшнем – его или разжалуют, или отдадут под суд. А Поляков? Если на него донесут – уволят со службы без звания и пенсии, или тоже – под суд. Но ведь хорошие оба. Инструкции нарушают, закон нарушают. Но нравится Новиков – и плевать на все законы. Вот она – Россия. Хоть уралец, хоть горец: «нравится» – и закон не писан. И я, наверное, такой же. Оттого, видно, ее умом и не понять. Только сердцем. А если его нет, так и проживешь дурак-дураком, не поняв ни ее, ни граждан ее. Что по ту сторону клетки, что по эту.

Возвращается начальник. Снимает китель, принимается накрывать на стол:

– Сейчас пакушать будем. Тущенка есть, рыба кон– серва. Я тоже не ел с самый утра.

Открывает банки огромным ножом, пластает хлеб:

– Кущай, кущай. Сейчас чай заварю.

Вываливает горстями на стол конфеты:

– Ты не стесняйся. Каторый если скажет, что с начал– ник канвоя пить-кушать западло, таму пасылай на хуй. Ми все люди. А каторий не люди, таму объяснить беспалезна. Таму в рила нада дать, тагда панимает.

Поели, принялись за чай. Молча пить неудобно. Вкратце рассказываю свою историю. Больше всего его интересует, как подпольно записывали песни. Переходим на них. Он слушает, улыбается, кивает. Потом хитро сощуривается, сжимает руки под столом в кулак, выставляя большой палец и мизинец, и шепотом:

– А может, па сто грамм? У меня заначка есть.

– Нет, благодарю. Честное слово, не пью.

– Тогда адин маленький просьба… Можешь только для меня?.. Гитара нет, баян нет… Сейчас через минута приду.

Минут пять его нет. Гадаю, зачем ушел. И тут в дверь как по воздуху вплывает мандолина, а следом – сам начальник в улыбке:

– Гитара нет… Может, на этом.. Ну хоть один песня… Ну хоть один строчка… Вези меня, извозчик…

Мандолина иссохшая, обшарпанная, вдрызг расстроенная, в три струны. Настраиваю под три первые гитарные. Хозяин инструмента завороженно глядит мне на пальцы и молча ждет. Быстро подбираю по ладам мелодию «Извозчика». Так смешно, так трогательно и так слезно:

– Тай-дай-дай-дай-дай-дай-дай…

Больше похоже на балалайку. Брякаю трезвучиями виз– глявый аккомпанемент, и мы вместе поем: «Эй, налей-ка, милый, чтобы сняло блажь…»

– Можно, я дверь открою? Пусть все паслушать будут. Вагон уже все знает.

– Не надо.

– Харащо, харащо. Еще адин песня, очень прашу, про Вано, каторий по телефон домой звонил и «Волга» паку– пал за двадцать пять, хи-хи-хи…

Это был, наверное, самый благодарный слушатель. Так и запомнился: улыбчивый, с фуражкой на затылке. А еще больше запомнилась его мандолина: высохшая, горластая и безымянная. На которой я играю, как оказалось, лучше него.