Юрий Сушко - Последний роман Владимира Высоцкого

– Ну, сволочь! Ну и сволочь! – от души захохотал Высоцкий.

Но совместными усилиями редакторов фильма и самого режиссера эпизоды с участием влюбленного поручика Брусенцова и медсестры Сашеньки оказались варварски покореженными. А кульминационную сцену и вовсе вырезали. Почему? Да потому что «белогвардейцы не должны так любить». Из-за этого Ия Сергеевна картину несколько лет потом смотреть не хотела.

Последние кадры снимались в Одессе. Саввина прилетела больная, с температурой под сорок, но с драгоценной поклажей – в сумочке лежала записка от Марины для Володи. А в гостинице актрису встречает директор картины словами: «Мы не можем найти Высоцкого…»

Саввина взбеленилась:

– Вы что, с ума сошли? Берите машину, объезжайте все… не так уж тут много мест, где он может быть… Объезжайте все, ищите! Вы что?! Я прилетела с температурой! Съемка должна быть завтра – во что бы то ни стало!

Приезжают гонцы: «Не нашли!»

– А в номере его смотрели?

Через минуту влетает счастливый директор: «Володя спит у себя!»

Но наутро она увидела то, что не нужно было бы видеть. Высоцкий сидел в гримерке, опустив голову. Ия подошла: «Володечка, здравствуй!» – «Здравствуй», а глаз не поднимает. Трезвый, но со шлейфом…

– Володь, я тебя очень прошу… У нас съемки на три дня рассчитаны. Но я очень больна, у меня температура. Давай напряжемся, сделаем все в один день!

– Да-да, конечно. – Он поднял голову.

И еще дважды на ее глазах происходили страшные вещи: он вдруг становился абсолютно белого цвета и говорил: «Прости меня, ради бога, но я должен выпить глоток!» Она его обнимала, они прохаживались.

– Володечка, я тебя умоляю, ну еще немножечко, ну еще чуть-чуть напрягись – и все!

Еще немного походил, становился пунцовым, потом вполне нормальным, и оператор брался за камеру. (Опытные врачи потом качали головами: «Да он мог умереть в ту секунду».) А они снимали!

Когда актеры сели в автобус, Высоцкому тут же дали бокал шампанского, он выпил, посмотрел на Ию и сказал: «Знаешь, я даже не представлял себе, что я тебя так люблю и уважаю. Отца бы родного задушил! Знаешь, что со мной? Это – я не хочу, но у меня внутри уже физиологическая вещь, не подвластная, это организм… Как будто мне в грудь кипяток вливают вместо воздуха… Я дышать не могу…»

Для Саввиной съемочная площадка была святым местом. И с Высоцким, говорила она, «мы проскочили на юморе те отношения, которые я никогда там не завожу… У нас не было примитивного романа никогда – это я абсолютно честно и откровенно говорю. Если бы он был – я бы тоже не скрывала, потому что этим можно было бы и гордиться. Но вот такие отношения, дружеские, они в тысячу раз прочнее… И Володя это понимал». Он был доволен той ролью (может быть, счастливейшей для Саввиной!), которую сыграла Ия, познакомив его в таганском коридоре с Мариной Влади.

Высоцкий легко, как нож в масло, вошел в круг друзей Ии. Часто приходил к ней домой после спектаклей, усталый. И никто не смел попросить его спеть. Таковы были правила, установленные хозяйкой. Захочет спеть – споет, он знал, где в этой комнате прячется гитара – за пианино… И тогда он пел – нередко до шести утра пел, не переставая. А Ия усаживалась перед ним прямо на ковре и неотрывно смотрела, как рождается это чудо. Он пел в собственное удовольствие, потому что не мог не петь.

Владислав Ходасевич как-то задался вопросом: какая разница между Блоком и Гумилевым? Гумилев был поэтом, только когда писал стихи, а Блок был поэтом каждую секунду своей жизни. «Так вот и Володя, – уверяла Ия Сергеевна, – он каждую секунду своей жизни был поэтом, артистом и певцом. Я бесконечно его любила…»

«Она может быть резкой, может распекать кого-то, может и матерком послать, – любовался любимой актрисой Саввиной Олег Ефремов. – Но это – от народных корней. И если она дружит с кем-то, полюбит кого-то, то не изменит этому человеку никогда».

А потому считала себя вправе при необходимости строго выговаривать провинившемуся Высоцкому:

– Мне сказали, что ты вчера почти сорвал спектакль. Это так?

– Июша, милая, прости, ради бога. Клянусь – не повторится! Не повторится!

На похоронах Владимира Саввина голосила: «Почему он, а не я?!.»

Друзьям рассказывала, что он снился уже после смерти: «Какие-то ступеньки… травка прорастает. Что-то такое старинное. И я спускаюсь по этим ступенькам, он поднимается наверх, подходит, кладет мне руку на плечо и просит… И мы вместе спускаться начинаем. И абсолютно живой! Улыбка!.. И спрашивает: «Ну как ты поживаешь-то?» Я говорю: «Да я-то нормально. Вот, мол, жаль, что… как же тебя-то нет?!.» А он говорит: «Как? Я есть. Я же есть, вот он я!»

В конце 60-х Одесса казалась Высоцкому оазисом, неким подобием любимой Таганки – таким же «островком свободы» – только в море отечественного кино. Новый директор студии Геннадий Збандут, кандидат философских, между прочим, наук, рискнул настежь распахнуть двери перед творческой молодежью, такой же дерзкой, как он сам, режиссерами, от идей которых шарахались такие киномонстры, как «Мосфильм», «Ленфильм» или Студия имени Горького. Одесские съемочные площадки смело осваивали Говорухин, Юнгвальд-Хилькевич, Кира Муратова, экспериментировали режиссеры-дебютанты Петр Тодоровский и Григорий Поженян, мэтры Марлен Хуциев и Михаил Швейцер. Они сколачивали вокруг себя компании единоутробных «братьев по разуму» – сценаристов, операторов, актеров, которые умели работать, как любил говорить Владимир Высоцкий, артельно.

«Впервые мы познакомились с Высоцким в Одессе, – рассказывала Софья Милькина, спутница жизни и незаменимый второй режиссер Михаила Швейцера. – Мы снимали «Золотого теленка»… Знакомство произошло на квартире у нашего всеобщего друга Петра Тодоровского… Володя пел в тот вечер много, с какой-то огромной радостью. Петя ему подыгрывал… Это был какой-то обвал – темпераментный, яркий – и ощущение подарка нам всем. Осталось впечатление о симпатичном, самобытном, сильном человеке, с которым очень хорошо находиться на одной территории. К этому прибавилось и убеждение, что это сказочно одаренный сочинитель и исполнитель…»

Хозяин дома Тодоровский дополнял: «Лето, жара, открыты все окна. А Володю, когда он заводился, остановить было нельзя. Второй час ночи, стол уставлен коньяком, по комнате вьются клубы сигаретного дыма… Дворничиха снизу уже в третий раз кричит, чтобы мы «это безобразие прекратили»… В конце концов, ее терпение лопнуло и она привела участкового милиционера – молодого парня. Он зашел в комнату – грозный, намеренный бороться с дебоширами – и… увидел Высоцкого, который продолжал петь. И тогда милиционер тихонечко так попросил: «Ребята, а можно я у вас посижу?»