Лариса Машир - Дневник детской памяти. Это и моя война

Вот еще памятный случай! Лето 44-го. К нам в поле приехали местные власти и привезли американские гостинцы специально для детей, работающих на фронт. Каждый получил пакет сладостей со словами благодарности. Мы положили пакеты в свои тряпичные сумки и продолжили работу. Я со Славиком, рядом два брата Галанины, тоже из нашего Вознесенья, за ними Валя Федосеева. Когда стали собираться домой, у Галаниных оказался один пакет. Паника! Решено – проверять всех. Второй пакет нашли у Вали – мы знали, что дома у нее маленькие сестренки. Я не помню, просила ли она прощения, но больше с нами на работу она не выходила…

Оглядываясь назад, вспоминаю, что самым страшным для нас был 43-й год, когда местные власти перестали отоваривать хлебные карточки на нас – «иждивенцев». По 600 граммов хлеба давали только работающим на заводе по спискам. Как и чем выжили – один Бог знает! Самый младший, Боря – ему было 2 годика, почему-то хлеб называл «выги». Помню, худой, маленький просит у меня хлеба, я говорю: «Нет у меня выги». Он ручонки разведет и повторяет: «Нет выги, нет выги…» Он не плакал и не просил больше одного раза, будто все понимал. Как же он, малыш, терпел! Сердце сжималось, глядя на него.

Голод 43-го был особенно жестоким! Рабочие завода, которые буквально спали на рабочем месте, не покидая территории, писали в Казань о том, что на детей не дают хлеба. Приезжала комиссия и уезжала с тушами баранов. Если писали в Москву Калинину, письма стараниями начальника почты оказывались на столе директора местного завода. И только когда Сергей Сергеевич Громов, директор Вознесенского завода, опустил письмо от рабочих в почтовый ящик в Москве, все изменилось! Выехала комиссия, был суд и решение – «25 лет лишения свободы или – передовая. Трое осужденных – директор завода, начальник снабжения и почтовый цензор выбрали передовую, а запасы продовольствия у них были конфискованы. Мы ожили, на детей стали давать не только хлеб, но какой-то черный сладкий рулет. А кроме хлебных карточек каждому ребенку талон – порция похлебки в рабочей столовой. С нами в очереди за похлебкой теперь стояли две дочки одного из осужденных. И в школе стали давать по четвертинке ломтика хлеба, совсем тоненького. Я и брат не ели, несли домой младшим…

В конце 44-го освободили наше Вознесенье, и мы вернулись домой, отца направили восстанавливать судоремонтный завод. Вернулись на пепелище, ни одного жилого дома, только руины среди печных труб. При отступлении немцы полностью сожгли наш старинный городок, где когда-то по приказу Петра Первого поселились на Онеге лоцманы.

Нам предложили военную землянку в лесу, с печкой. Но мы так умоляли родителей остаться на дебаркадере. А в ту землянку заселилась многодетная семья Горденовых. Я помню дощечку у входа – «Землянка разминирована». Но когда затопили печку, тогда все и произошло – снаряд был спрятан в дымоходе. Вся семья Горденовых погибла. Это могли быть мы…

Вообще много народу подрывалось. Дороги были разминированы, а стоило свернуть… Но кто считал мирные жертвы, пока шла война! Рядом в городке Подпорожье нашелся дом, где были стены и крыша, а окна можно было пока «зашить» досками. Там и зимовали. (До сих пор там «зимует» моя младшая сестра.)

Помню, еще в Татарии мне для школы сшили платье – купили на рынке белую простыню и покрасили, вышел грязно-зеленый цвет. Но ничего, вечером постираешь, у печки высушишь, погладишь, а утром в школу. В Подпорожье я нашла трофейные парусиновые туфли 39-го размера, а мой был примерно 34-й. Я подвязывала их веревочками, чтобы не потерять. В них и бегала зимой по льду в школу, а осенью нас перевозил через Свирь баркас. Однажды я простудилась и с двусторонним воспалением легких попала в больницу. От высокой температуры я теряла сознание. Доктор предупредил маму, чтобы готовилась к худшему. Но при столовой держали пять немецких трофейных черно-белых буренок. Их молоко по рецепту врача давали дошколятам-дистрофикам. А мне уже 14 лет. И тогда врач «взял грех на душу», он на неделю отнял часть молока у малышей. И четвертинка парного молока вместе с лечением помогла мне…

А потом тот же доктор Девятов Борис Николаевич, светлая ему память, спасал нашу маму! Он был один на всех – и по домам ходил, и лечил в больнице, для которой соорудили барак на скорую руку. Очередной мамин приступ малярии при ее истощении мог быть последним. Страшно вспомнить – ее трясет, бледная как смерть и кровь горлом почти полтаза. Я еле живая после больницы к отцу на работу – «мама умирает»! Отец забежал за врачом и с ним к маме. Борис Николаевич, как увидел ее, даже сорвался матом на отца, что довел мать шестерых детей до такого ужаса. Он забрал ее в больницу и фактически спас маму! Он же тогда уговорил отца взять ссуду 7 тысяч рублей как будто для жилья – уже начали выдавать ссуды на строительство. Но мы об этом не знали и очень переживали, не понимая, откуда появились продукты, откуда деньги на них, на что отец пошел ради мамы и семьи? Вокруг разруха и голодная жизнь, а у нас масло и прочая еда. Когда мама поправилась, отец ей признался. И потом несколько лет выплачивал эту ссуду и мучился оттого, что не может мне помочь, когда я училась уже в Ленинграде. Весь наш 7-й класс поступил в Ленинградский строительный техникум, потому что мы решили – стране сейчас нужны строители. Кроме маленькой стипендии около 100 рублей и продуктовых карточек, таким как я, не имеющим материальной поддержки, давали ордера на промтовары. Но это уже послевоенная история!

Много можно вспоминать, но надо и совесть знать, устанете читать! 22 июня 41-го закончилось наше детство. Поколение без детства и юности.

Остался на память мой военный алюминиевый котелок. После тех самых американских подарков в 44-м году нам стали привозить в поле похлебку и наливали в эти котелки. Все дети ели, а мы с братом сливали в один котелок и с поля бегом к маме в больницу. Она не берет, а мы доказываем, что уже поели, а это «специально для тебя дали». Разве можно забыть, как мама все нам отдавала!

Простите за некрасивый почерк и, наверное, за ошибки. Все, о чем написала, прошло через сердце.

Виктор Шевченко (слева)

Я сталинградский ребенок войны. Для меня это своего рода воинское звание. Август 42-го. Помню, я семилетний стою с мамой посреди комнаты. Мама больно держит меня за руку. Я вижу Володю, двоюродного брата, вцепившегося в свою маму – тетю Дашу. Она сестра моей мамы Полины. Наши отцы на работе, мы их в последнее время почти не видим. В доме никого больше нет. Наш деревянный дом, самый прекрасный дом на свете – наше убежище и крепость, сотрясается и вот-вот рухнет и придавит нас. Во время бомбежки, согласно инструкции, мы к окнам не подходим. Согласно той же инструкции, стекла заклеены крест-накрест бумажными лентами для большей сохранности. Мы прилипли к полу и слушаем грохот, свист и вой такой силы, как будто на нас рушится небо. Только оно, это небо, почему-то железное. Уже падали первые бомбы на Бекетовку, когда пришли две электрички сразу, и много было погибших. И самолет уже летал над самыми крышами и сбрасывал листовки. Но этот страшный налет поставил черную метку – мое детство закончилось!