Лариса Машир - Дневник детской памяти. Это и моя война

На следующий день я, Володя и другие ребята разглядывали металлические бочки, прилетевшие с неба на наш город. Эти самые бочки были простреленными и пустыми, с кусками разного железа. Именно эта их особенность создавала такой свист и вой. Вместе с бомбами сбрасывали эти бочки для большего устрашения. Город наш стал неузнаваем. Развалины вместо улиц и кварталов. И черная копоть от догорающих домов…

Историки потом напишут, что это была самая трагическая бомбежка – до 40 тысяч погибших.

Я перестал посещать детский сад, а Володя – школу. Мы перебрались жить в какую-то землянку поближе к заводу. Голодно было. Помню, мы с мамой пошли на ближайшую бахчу, где росли очень вкусные дыни. Дошли до поля, а там наш часовой – «куда идете, там немцы». Чтобы маму убедить, что там не наши, а немцы, он снял бинокль и дал ей. Мне тоже дали посмотреть, я впервые увидел немца так близко, совсем рядом – в каске с оружием и большой дыней на груди, как сейчас вижу эту картину. Другой немец колол штыком, видимо, проверял дыни на спелость…

И мама, и отец работали на знаменитом Тракторном заводе. Они были, что называется, кадровыми рабочими. Отец Тимофей Наумович Шевченко был мастером-литейщиком, а мама – токарем. Я гордился тем, что их портреты висели на Доске почета, к тому же маму выбрали в профсоюзные руководители и народные заседатели…

Спустя много лет я узнал от постаревшей мамы ее тайну. Когда немцы вошли в Сталинград, она, испугавшись расправы над семьей, свой партийный билет закопала. Известно было, что коммунистов немцы расстреливали в первую очередь. Всю оставшуюся жизнь она боялась разоблачения. Страх ее преследовал потому, что послевоенная жизнь не давала расслабиться из-за суровости законов. Она даже не пошла на завод, где знали, что она член партии. Мог быть и суд, и лагерь. Вообще маму сильно изменила сталинградская оккупация. Прежде живую и общительную, а теперь совершенно потерянную, ее никто не узнавал…

Еще помню, как мы – «дети Тракторного», который работал до последнего, любили прибегать на площадь перед заводом. Нас сильно поубавилось, в эвакуацию уехало немало детей с родителями. Но заводы работали для фронта, и, значит, заводские семьи оставались. В мирной жизни мы с папой здесь, на площади, кружили на велосипеде, то есть он бегал со мной рядом, когда я учился на своем детском двухколесном. Однажды он снял с себя галстук и прицепил его сзади меня, и я так ехал с его страховкой. Это было вчера и давно – в мирной жизни моего детства.

И вдруг! На нашу площадь нагло вторгся немецкий танк! Это был небольшой танк, он остановился, развернул на нас пушку, повел из стороны в сторону, поглазел, потом как жахнет по арке, где была надпись «Сталинградский тракторный завод», и, развернувшись, ушел. Даже не берусь описывать состояние всех, кто был на площади, – просто нужных слов не найдется.

Но все это ничто по сравнению с переправой через Волгу! А еще до переправы мы с мальчишками бегали к нашим солдатам. По-моему, это были войска ПВО. Я им однажды спел. И потом они меня стали просить, говорили другим – этот мальчишка хорошо поет «Катюшу». И я пел им, если налетов не было. Помню, получил в подарок котелок, шоколадку большую, ремень, но не солдатский, а простой кожаный ремешок, что-то еще было…

Мы, ребятишки, были сами себе предоставлены. Конечно, к войне привыкнуть нельзя, к ней можно только приспособиться! Если налет, то прятались по землянкам. Мама с завода прибежит, даст мне какой-нибудь еды и снова на завод. Отец там был безвыходно. Мы знали, что завод делает танки Т-34, их испытывали, а мы всегда смотрели, и прямо от завода они шли на ближний фронт. И все-таки завод эвакуировали у немцев под носом.

Отец уехал с заводом. А мы с мамой и другими семьями должны были переправиться через Волгу. Трагической была и сама переправа. Под огнем погибло столько народу, что до сих пор неизвестно, сколько было на самом деле. Потому что до Волги дошли еще и беженцы, а сколько эвакуированных было с Украины, из Ленинграда и других городов!

Тогда на берегу собралось ну очень много женщин и детей! Мама мне поручила бидон с маслом. На себя надела три платья. Мешок сухарей заготовила. И больше вещей у нас, по-моему, не было. Два дня мы провели на берегу в ожидании переправы. Бомбили и город, и берег, и переправу. Причалы были уничтожены. Прямо на глазах у нас потопили и расстреляли баржу и катер. Днем мы прятались по кустам, по ямкам, а ночью начиналась переправа. Но и ночью немцы над Волгой нас стерегли. На середину отойдет баржа, и тогда ее бомбят. Некоторые разворачивались назад. Нашу баржу тоже бомбили. Но нам повезло, бомбы не попали, мы добрались до восточного берега. Помню, там стояли зенитки, которые отгоняли от нас немецкие самолеты. И я запомнил совсем молоденьких зенитчиц и удивился – так вот кто нас защищал! Спустя много лет мы узнали, что первыми в Сталинграде погибли именно девичьи расчеты с западной стороны города. На них шли танки и они сами перенацеливали свои зенитки, хотя задача зениток сбивать самолеты, а не с танками воевать…

Помню, как мы ели мамины сухари, сначала макали в воду, а затем этим ломтиком зачерпывали масло подсолнечное из крышки бидона. А потом мы долго шли куда-то, добрались до железной дороги и дальше поехали уже с заводом. Но папа ехал не с нами в теплушке, а вместе с машинами. Ехали месяц. Стояли долго в Челябинске, кажется, часть завода сняли там. Да, еще случилась большая беда – у нас украли мешок с сухарями…

В итоге нас привезли в Барнаул, поселок Озерки. Это было 22 ноября. Стали мы жить на улице, которую назвали Танковой. А рядом были Кузнечная, Литейная. Домики оказались летние, насыпные, не для зимы, говорят, японцы строили. Замерзали первую зиму, пока папа не утеплил. Помню до самого завода ходила электричка. Завод назывался «Моторный», или 77-й. Там же, в Озерках, я девяти лет пошел в школу. Это был 44-й, война заканчивалась…

А 9 мая 45-го в нашу комнату влетели «веселенки», так мы звали братьев Василенко, они жили напротив нас: «Все, Победа!»

К окончанию школы я твердо знал, что поеду на родину. После службы в армии поехал в Сталинград поступать в институт, а через месяц вернулся домой – не смог, мне там было плохо…

Хорошая у нас была семья, и жили мы хорошо. До войны! У нас был просторный дом. В праздники и в выходные выезжали обязательно в лес с какой-нибудь вкуснятиной. Мама с папой много работали и вообще были активными, разносторонними людьми. Так что занятость свою они компенсировали очень просто – у нас с братом была няня Полина, которая любила нас, как родных. Когда началась война, мне было 12 лет, а брату Гене 16. Няня нам объявила, что уходит от нас: «Дети выросли, не хочу вас объедать». В общем, хорошая жизнь разом кончилась, папу и маму мобилизовали. Папа Николай Черепанов был классным механиком, сам занимался ремонтом машин, хотя работал директором единственного в Иркутске гаража (теперь бы сказали – автопарк грузового транспорта). Он был «белобилетником» из-за проблемы с рукой, но его призвали, а на фронт не отправили. Поступил он в личное распоряжение командующего Сибирским военным округом. Всегда в разъездах, жил в казарме, домой отпускали очень и очень редко. За всю войну раз пять заскакивал, привозил ведро картошки, больше ничего. Он не очень-то любил вспоминать, но иногда рассказывал, что приходилось в одиночку делать грузовые перевозки через Байкал по льду, и попадал в трещины, и тонул, но спасала смекалка; за потерю грузовика, если остался жив, могли к стенке поставить. Война!