Лариса Машир - Дневник детской памяти. Это и моя война

Помнится, долго мы стояли в Перми, где рядом со станцией был колхозный рынок, там можно было что-то купить или обменять. Но купить не на что, а обменять нечего. И мы, голодные пацаны, такие же, как я, добиравшиеся к отцам, бежали на рынок спасаться от голода. Один из нас подходил к бабке, брал капусту и убегал. Та кидалась вдогонку, а другие в это время могли схватить по горсти квашеной капусты. Так же и картошку добывали, а потом в костре пекли в овраге. За все три месяца дороги мы ни разу не мылись, ходили грязные. До сих пор вижу себя, как я сижу в открытой двери вагона и давлю вшей…

Когда нас на пароме переправляли через Вишеру, приток Камы, уже лежал снег. Помню острые льдины вплотную с паромом, страшновато было. На другом берегу нас ждали мужики-трудармейцы, все в одинаковых фуфайках, валенках. Какой среди них отец? Я его не помню, да и он меня не узнает. Подошел ко мне один и спрашивает: «Ты чей, к кому едешь?.. А, Йоханнес Штарк, знаю, вместе работали, но его отправили в Ныроб». Потом оглядел меня, велел ждать и ушел, а вскоре появился – принес мне шапку-ушанку, сапоги 43-го размера с теплыми портянками и еды. Наелся я хлеба досыта за долгое время!

Ну, снова дорога – полуторка до села Булдырье, дальше на санях. Помню, с нами был их нормировщик по фамилии Мосман. Когда навстречу показались двое, Мосман говорит: «Твой отец идет». Я спросил: «Который?» «Тот, что пониже». «Папа, я тебя нашел!» – закричал я…

Описывать свое состояние не берусь, я его даже не помню. Просто затмило чувство покоя – кончилась моя бродячая жизнь!

Мне разрешили остаться в бараке с отцом, тем более что я простудился. Заболел я сильно и надолго и в школу в Булдырье смог пойти только на следующий год, сразу в третий класс. Мне так хотелось выжить, – я обрел отца, нам не надо расставаться – несправедливо умереть! И я выжил!

Помню нашу большую комнату, где жили 20 человек, – длинный стол, дощатые нары и железные кровати. Я спал вместе с отцом. Любил ходить к нему на пилораму, но чаще он работал в лесу – зимой деревья валили, на вагонетках возили, укладывали на берегу, а летом сплавляли. К тому времени уже сняли колючую проволоку вокруг бараков, отменили комендантский час, им стали платить деньги, и они могли купить хлеба столько, сколько хотели. И все же должны были регулярно отмечаться у коменданта, как спецпоселенцы, хотя и работали как вольнонаемные. Вот тогда война для меня подошла к концу, хотя о возврате домой не могло быть и речи!

В памяти осталось, как в праздники было шумно и весело в нашей комнате, шутки-прибаутки, сами готовили брагу Жизнь брала свое – молодые мужики, столько пережившие, забывали все тяжелое и несправедливое, душа просила отдыха. Плохое вообще быстро забывается…

Мы не переставали искать маму. Писали письма в «Тагиллаг», но ни на одно не получили ответа. Я просил отца – давай еще искать, а он только плакал. Потом он женился на вдове Марте, ее сын стал мне братом. Им дали комнату, и в 14 лет я снова обрел семью. Думаю, отец знал что-то о маме. Спустя много лет я нашел женщину, которая тоже была в «Тагиллаге». Она сказала: «У тебя была очень красивая мама, и один начальник не давал ей проходу, а прав на защиту нет…» Куда исчезла мама, она не знала. И я тогда понял, почему не было ответа на наши письма. Их просто изымал кто-то при досмотре. Этот фильтр работал «на законных основаниях». По архивам Мария Штарк выбыла из «Тагиллага» в 1946 году. Куда – не указано.

Пожалуй, моя война закончилась только в 2007 году, когда я, наконец, узнал, где моя мама упокоилась, но это отдельная и печальная история.

P.S.

Русских немцев восстановили в правах в 1956 году, но без права возвращения в родные места. И тогда же освободили из-под комендантского надзора. Это совпало с 18-летием Петра Штарка, его призвали служить в Советскую Армию. Реабилитировали русских немцев в 1991 году… без права восстановления Немецкой автономии.

Моя родная деревня Верея в 30 км от Москвы, рядом со станцией Удельная. Места красивые – лес, луга, озеро и Москва-река. Рядом взлетная полоса аэропорта Быково, а Верея у него как бы в тылу. Между взлетной полосой и нашими домами проходила полоса обороны – весь лесок был перекопан – рвы, окопы, и зенитки в укрытиях, охранявшие аэропорт. Налеты на нас были регулярными осенью и зимой 4 1-го. Разве можно забыть этот нарастающий вой, гул, самолеты кругами над самыми крышами, и мощный огонь зениток, такое «на всю оставшуюся жизнь»! Если сбили самолет, вся ребятня бежит смотреть. Но обычно уже плотное оцепление, от аэропорта машины с сиренами мчались, и что-то увидеть было невозможно. Но мы все равно бежали. Я была мала – 4 года, но бегала за братишкой, куда он – туда и я, как нитка за иголкой, хотя именно ему было поручено быть мне нянькой.

Детей в семье было трое. Кроме меня 11-летний Володя и Рая 15 лет. Папа наш был кузнецом в четвертом поколении. У прадеда была даже своя кузница, которую отняли во время коллективизации. В ней уже работал дед. Но деда не тронули – без кузнеца нельзя! Он работал там же, но уже в колхозной кузне. Кличка у него была Дуб, потому что они все сильные, мощные, и папа был такой же. Когда стали впервые выдавать паспорта, – их же не было в колхозах, папу спросили: «Ты чей?» Он сказал: «Дубов внук». Так его и записали – Дубов, хотя клан наш был – Кондратьевы. У деда было 14 детей, выжило 6.

Чечета Саша (в центре). 4-й класс

До войны, пока вся семья была в сборе, мы хорошо жили, как положено семье кузнеца. На селе кузнец – очень важное лицо, не в каждой деревне был.

Папу призвали в 42-м, когда армия остро нуждалась в пополнении после масштабных потерь. И рядовой пехотинец Петр Иванович Дубов 37 лет ушел воевать под Ржев на московское направление фронта. А там, как известно, было длительное и кровавое противостояние. О том, что с отцом случилось несчастье, мы узнали, когда он оказался в Подольском госпитале. Они с напарником подорвались на мине, когда их послали восстановить порванную связь. Напарник погиб, отец остался жив, но был изуродован. Ездила к нему мама, а мы, дети, увидели отца, когда его перевезли из госпиталя, где он лечился полтора года. Дальше он лежал дома, одна нога оставалась изуродованной – 16 переломов. Его страдания были на наших глазах. Вся семья – 5 человек жили в одной комнате, потому что дров не было, согреть могли только одну комнату в доме. Помню, у отца началась гангрена. И мама под руководством нашей симпатичной докторши Веры – одна была на всю округу – лечила папу. В общем, вместе они его спасли! Когда он стал садиться, мы так радовались, что наш папа не умрет! Конечно, он не был уже ни крепким, ни здоровым, каким уходил на войну, но главное, что он был жив. Потом уже он освоил костыли и три года так передвигался, со временем взял палку и ходил с помощью Володи. До конца жизни его мучили боли, и ходил он с большим трудом…