Питер Гай - Фрейд

Его мысли, как мы увидим, были заняты Анной и психоанализом, а не международной политикой: посчитав, что эмоциональные письма Ференци ему мешают, Фрейд честно заявил, что на какое-то время прервет переписку, чтобы сосредоточиться на работе, для которой ему не нужно общение. Однако внешний мир не оставлял его в покое. «Что ты скажешь насчет вероятности войны или мира?» – спрашивала его дочь Матильда 23 июля. Фрейд явно предполагал строго локальный конфликт. «Если война ограничится Балканами, – писал он Абрахаму 26 июля, – это будет не слишком плохо». Но с русскими, прибавил он, ничего нельзя знать наверняка.

Неуверенность Фрейда вылилась в общее ощущение тревоги. Уже 29 июля он открыто вопрошал, что произойдет в течение следующих двух недель: то ли мир будет со стыдом оглядываться на всю эту суматоху, то ли давно предсказываемое «судьбоносное решение» уже близится. Абрахам, как всегда, оставался оптимистом. «Я верю, – писал он мэтру в тот же день, – что ни одна великая держава не развяжет большую войну». Пять дней спустя, 3 августа, министр иностранных дел Великобритании сэр Эдвард Грей предупредил немцев о последствиях нарушения ими нейтралитета Бельгии. В сумерках Грей стоял у окна в своем кабинете и вместе с приятелем мрачно наблюдал, как на улице зажигают фонари. «Скоро свет погаснет по всей Европе, – сказал он, а потом произнес пророческие слова: – Нам его уже не увидеть до конца жизни».

В Вене все напряженно ждали, что будет делать Британия. Италия объявила нейтралитет и привела юридические обоснования, почему она не в состоянии соблюдать обязательства перед Тройственным союзом. Этот шаг, писал Александр Фрейд своему брату 4 августа, был ожидаем. Но теперь «все зависит от позиции Англии; решение будет известно сегодня вечером. Романтики настаивают, что Англия не вступит в войну; цивилизованные люди не становятся на сторону варваров, и т. д.». Англофоб – в отличие от брата – Александр Фрейд не был романтиком, по крайней мере в этом вопросе. «Моя добрая старая ненависть к английскому вероломству, вероятно, оправдается; они не постесняются встать на сторону русских» [183]. Вероломство это или нет, но в тот же день, 4 августа, после подтверждения сведений о немецком вторжении в Бельгию Британия вступила в войну. Старый европейский порядок был уничтожен.

Пожар войны, вспыхнувший в конце июля и распространившийся в начале августа, охватил бо2льшую часть Европы: Австро-Венгерскую империю, Германию, Британию, Францию, Россию, Румынию, Болгарию, Турцию. Впоследствии к членам антигерманского союза присоединятся Италия и Соединенные Штаты Америки. Почти никто не ожидал, что война продлится долго; большинство наблюдателей, особенно в лагере Центральных держав, предсказывали, что немецкая армия к Рождеству дойдет до Парижа. Печальный прогноз Александра Фрейда о затяжном и дорогостоящем конфликте был редкостью. «Ни один разумный человек не сомневается, что в конечном итоге успех будет на стороне немцев, – писал он брату 4 августа. – Но как долго придется ждать окончательной победы, какие огромные жертвы в виде жизней, здоровья и ущерба для бизнеса придется принести, к этому вопросу никто даже не осмеливается подступить».

Самым необычным в этих катастрофических событиях оказалось не то, что они произошли, а то, как они были восприняты. Европейцы, принадлежавшие ко всем слоям общества, объединились, приветствуя начало войны с энтузиазмом, который граничил с религиозным фанатизмом. Аристократы, буржуа, рабочие и фермеры, реакционеры, либералы и радикалы, космополиты, шовинисты и партикуляристы, суровые солдаты, витающие в облаках ученые и кроткие богословы – все объединились в воинственном раже. Восторжествовала идеология национализма, даже у большинства марксистов. Национализм дошел до степени истерии. Некоторые восхваляли войну как способ свести старые счеты, но для большинства, что еще хуже, она доказывала добродетельность собственной нации и порочность врага. Немцам нравилось представлять русских неисправимыми варварами, англичан – лицемерными лавочниками, французов – примитивными сластолюбцами. Англичане и французы, в свою очередь, внезапно обнаружили, что немцы представляют собой неприятный сплав подлого бюрократа, метафизика с кашей в голове и жестокого гунна. Европейская семья высокой культуры распалась на части – профессора отказывались от почетных званий академий вражеских стран и использовали свою ученость для доказательства того, что претензии их противников на цивилизованность были всего лишь маской, скрывающей жадность или жажду власти.

Это было примитивное мышление, которое Фрейд считал абсолютно неприемлемым. Ораторы в стихах и прозе приветствовали войну как ритуал духовного очищения. Ей было предназначено восстановить древние, почти утерянные героические добродетели и послужить панацеей против декаданса, который критики культуры давно заметили и который осуждали. Патриотическая военная лихорадка охватила писателей, поэтов, историков, теологов, композиторов всех воюющих сторон, но, возможно. в наибольшей степени это касалось Германии и Австро-Венгрии. Немецкий поэт Райнер Мария Рильке, в котором уникальным образом сочетались утонченность и мистика, восхвалял начало военных действий «Пятью гимнами», датированными августом 1914 года. В них изображалось, как вновь поднимается «самый далекий невероятный бог войны»: «Наконец-то единственный бог. Так как мы мирного часто не постигали, настигает нежданно нас битво-бог, мечет пожар». Плодовитый венский эстет Гуго фон Гофмансталь – писатель, поэт, драматург, выразитель идей декадентства – превратился в неутомимого официального пропагандиста австрийской позиции и хвастался своим воинственным бесстрашием. Или позволял другим восхвалять себя. Даже Стефана Цвейга, впоследствии убежденного пацифиста, в первые дни войны сразил милитаристский угар… До принятия идеологии сопротивления насилию ради его исчезновения Цвейг наряду с Гофмансталем с радостью служил австрийской машине пропаганды. «Война! – восклицал в ноябре 1914 года Томас Манн. – Нас охватило чувство очищения, освобождения и огромной надежды». Война воспламенила сердца поэтов и принесла им облегчение: «Как может солдат в художнике не благодарить Бога за крах этой мирной жизни, которой он сыт, сыт по горло!» [184]

Как не без удовольствия отмечал их язвительный критик Карл Краус, писатели, издававшие эти неистовые, почти безумные призывы к оружию, прилагали массу усилий, чтобы избежать отправки на фронт, – и весьма успешно. Но это противоречие их не беспокоило и не заставляло умолкнуть. Их выплески эмоций стали естественной кульминацией раздражения, посредством которых они и их предшественники авангардисты с радостью отвергали скучную, безопасную и банальную буржуазную культуру. Они восхваляли игривое, утонченное, беспечное увлечение абсурдом, очищением и смертью. Летом 1914 года подобные разговоры распространились повсюду, словно инфекция военного психоза. Это был яркий образец того, до какой степени могут поддаваться коллективной регрессии люди, которых считали разумными и образованными.