Питер Гай - Фрейд

Сама лиричность этого некролога по уничтоженному образу жизни свидетельствует о том, какую бездну разрушения и отчаяния оставила после себя война. Мир до августа 1914 года казался счастливой страной исполнившейся мечты. Это было время, когда Фрейд мог отправить письмо из Вены в Цюрих или Берлин в понедельник и ждать ответа, вполне обоснованно, в среду. Это было время, когда он мог под влиянием минуты решиться на поездку во Францию или любую другую цивилизованную страну, без подготовки и официальных документов. Только Россия считалась форпостом варварства – она требовала от иностранцев разрешение на въезд.

На протяжении относительно мирной половины столетия, предшествовавшей августу 1914-го, милитаристы грезили войной, генералы ее планировали, а пророки конца света предсказывали. Но их голоса выражали мнение явного, хотя и шумного меньшинства. Когда в 1908 году блестящий английский специалист в области социальной психологии Грэм Уоллес предупреждал, что ужасы мировой войны представляют реальную опасность, большинство современников отказались верить в эту пугающую фантазию. Конечно, формирование враждебных коалиций – Британия и Франция противостояли Тройственному союзу из Германии, Австро-Венгрии и Италии – не предвещало ничего хорошего… Еще одной угрозой было то, что впоследствии стали называть гонкой вооружений, особенно усилившееся соперничество между Британией и Германией на море. Кроме того, кайзер Вильгельм жаждал отвоевать, как он сам выражался, место под солнцем, и это означало, что Германия соперничает с другими великими державами в борьбе за колонии в Африке и на Тихом океане, бросая вызов традиционному британскому господству на море. Зажигательные речи кайзера и разговоры о смертельной битве между тевтонской и славянской расами лишь прибавляли нервозности. Риторика Вильгельма отражала широко распространенную вульгаризированную интерпретацию учения Дарвина, которое истолковывалось как одобрение кровопролитных войн между народами, или «расами», в качестве пути к оздоровлению, и необходимое условие выживания нации.

Более того, с начала нового века за Балканами закрепилась репутация пороховой бочки: продолжительная агония Османской империи, власть которой на ее африканских и южноевропейских территориях на протяжении столетия постепенно ослабевала, подталкивала авантюрных политиков к воинственным демонстрациям и поспешным действиям. Свою долю в общий ажиотаж вносили дешевые ежедневные газеты в столичных городах, подбрасывая сухой хворост в уже готовый воспламениться костер. 9 декабря 1912 года, когда на Балканах снова начались волнения, Фрейд в письме Пфистеру вскользь заметил, что дома у него все хорошо, но «ожидание войны почти не дает нам дышать». В тот же день он сообщал Ференци: «…в нашей повседневной жизни преобладает военное настроение». Впрочем, разговоры об усиливающихся противоречиях и лихорадочное вооружение не делали большую войну неизбежной. Кроме того, Первая мировая оказалась совсем не такой – по продолжительности и потерям, – какой ее со страхом или надеждой рисовали предсказатели.

Убедительные аргументы в пользу мира приводились уже давно – в том числе чистый эгоизм. Расширяющаяся сеть мировой торговли превращала войну в настоящую катастрофу для купцов, банкиров и промышленников. Проникновение искусства, литературы и философских идей через государственные границы сформировало цивилизованное интернациональное братство, которое само по себе являлось неформальным агентом мира. Психоанализ был не просто космополитичным интеллектуальным движением. Как с грустью отметил Фрейд, оглядываясь назад, он надеялся на воздействие «воспитательного момента» внешнего принуждения к нравственности, на то, что «грандиозная общность интересов, созданная средствами сообщения и производством, положит начало подобному принуждению». Великие державы, по-прежнему привязанные друг к другу единым пространством Европы, старались, чтобы локальные войны оставались локальными. Они обрели довольно необычного союзника в международном социалистическом движении, лидеры которого уверенно предсказывали, что обладающий классовым сознанием пролетариат нанесет сокрушительный удар по махинациям злобных поджигателей войны. Мечтам мирных купцов и радикальных пацифистов не суждено было сбыться; за несколько безумных недель на свободу вырвались агрессивные, абсолютно самоубийственные силы, которые большинство людей считали обузданными раз и навсегда.

В последующие за убийством в Сараеве недели австрийские политики и дипломаты, чувствуя за собой поддержку Германии, занимали непримиримую позицию. Если бы Зигмунд Фрейд имел доступ к их конфиденциальным высказываниям, он истолковал бы их как слова встревоженных людей, вынужденных демонстрировать свое мужество. Они говорили о том, что нужно решительно разрубить гордиев узел, раз и навсегда покончить с сербами, что действовать необходимо сейчас или никогда, выражали опасения, что мир истолкует миролюбивую политику Австрии как признание слабости. Совершенно очевидно, что им казалось важным избавиться от клейма нерешительности, женоподобия и бессилия. 23 июля Австрия передала Сербии высокомерную ноту, фактически ультиматум. Пять дней спустя, несмотря на быстрый и примирительный ответ, была объявлена война.

В Австрии ее встретили с огромным энтузиазмом. «Эта страна, – заметил британский посол, – безумно радуется перспективе войны с Сербией, и ее откладывание или предотвращение будет, вне всякого сомнения, большим разочарованием». Наконец неопределенность исчезла. «Здесь действительно огромная радость и демонстрации», – писал Александр Фрейд своему брату Зигмунду в Карлсбад, куда тот уехал на две недели. «Но, – прибавлял он, явно приглушая картину общего ликования, – в целом люди очень подавлены, поскольку у каждого есть друзья и знакомые, подлежащие призыву». Как бы то ни было, это не помешало Александру выразить свой воинственный пыл. Он был рад, что, «несмотря на все несчастья», Австрия решила действовать, чтобы защитить себя. «Так больше не могло продолжаться». Как отмечал Александр, в то время брат разделял его мнение. Фрейда охватил неожиданный приступ патриотизма. «Возможно, впервые за тридцать лет, – писал он Абрахаму в конце июля, – я чувствую себя австрийцем и хотел бы еще один раз дать шанс этой довольно бесперспективной империи» [182]. Основатель психоанализа восхвалял жесткую позицию Австрии в отношении Сербии как мужественную и приветствовал поддержку своей страны со стороны Германии.

Нельзя сказать, что все дипломатические маневры того периода были демонстрацией воинственности и мужественности. В конце концов британцы и французы попытались охладить страсти, но это у них не получилось. Политики Центральных держав, в частности Австро-Венгрии и Германии, имели другие, не такие мирные намерения. Они хотели добиться нейтралитета Британии и, что было еще бо2льшим коварством, стремились возложить ответственность за конфликт на Россию, которую рисовали несдержанной и непримиримой. Тем не менее лишь немногие верили в большой пожар войны, и среди этих немногих не было Фрейда. В противном случае он настоял бы на том, чтобы его дочь Анна прервала поездку в Англию, куда она отправилась в середине июля, а сам бы не покинул Вену и не пригласил бы Эйтингона с молодой женой к себе в Карлсбад в начале августа.