Питер Гай - Фрейд

Благородный план Фрейда найти для дочери достойную дуэнью осуществился, превзойдя его самые смелые надежды. В апреле 1922-го Анна поехала в Геттинген с ответным визитом к своей новой подруге – которая была «на самом деле великолепна» – и возобновила доверительные, почти психоаналитические беседы, начавшиеся еще в прошлом году во время пребывания Лу Андреас-Саломе в Вене. Их близость приобрела мистический оттенок. Анна утверждала, что без помощи фрау Лу, «необычным и оккультным способом», она вообще не смогла бы написать свою статью о фантазиях избиения. Она теперь сильно привязана к «дорогой Лу», сообщал Фрейд Эрнесту Джонсу в июне 1922 года, а через месяц выражал благодарность своей старой приятельнице за «нежное» отношение к «ребенку». Анна, писал он, много лет мечтала познакомиться с ней поближе, и «если она хочет чего-то достичь – я надеюсь, что у нее есть природные способности, – то нуждается во влиянии и дружбе, которая удовлетворит самым высоким требованиям. Я ограничивал ее общение с мужчинами, и ей до сих пор часто не везло с подругами. Она развивалась медленно и моложе своих лет не только внешне». Почти не сдерживаясь, Фрейд дает выход своим противоречивым желаниям: «Иногда я очень хочу, чтобы она нашла хорошего человека, а иногда боюсь потерять ее». Две женщины, такого разного возраста, но близкие в своем интересе к психоанализу и единые в восхищении Фрейдом, вскоре уже были на «ты», и их привязанность оказалась долговечной.

Но основателю психоанализа не давал покоя статус Анны – она ведь была не замужем. В 1925 году мэтр снова вернулся к этому вопросу в письме к племяннику: «И последнее, но не менее важное – Анна, которой мы можем гордиться. Она стала педагогом-психоаналитиком, занимается непослушными американскими детьми… зарабатывает много денег, которые тратит очень щедро, помогая разным бедным людям; она член Международного психоаналитического объединения, заработала себе хорошую репутацию своими произведениями и пользуется уважением коллег. Она миновала тридцатилетний рубеж, но, похоже, не склонна выходить замуж, и кто знает, смогут ли преходящие интересы сделать ее счастливой, когда ей придется жить без отца?» Хороший вопрос.

Анна снова и снова давала отцу знать, какое место он занимает в ее мыслях. «Ты даже не представляешь, как много я думаю о тебе», – писала она в 1920 году. Анна следила за его пищеварением с заботливостью матери или, скорее, жены. В середине июля 1922-го она по слабым намекам догадалась, что отец может быть нездоров. «Как поживают две твои статьи? – спрашивала она и тут же переходила к тому, что ее волновало: – У тебя плохое настроение или это мне только кажется из твоих писем? Гастайн уже не так красив, как прежде?» Это было за две с лишним недели до того, как Фрейд признался Ранку, что чувствует себя неважно. Анна решительно защищала право отца на отдых и восстановление сил, даже если на это придется тратить валюту. «Не позволяй пациентам мучить тебя, – уговаривала она. – Пусть все миллионеры остаются безумцами; им все равно больше нечем заняться». С 1915 года, за несколько лет до сеансов психоанализа и так же тщательно, как и во время их, Анна записывала свои сны, чем вызывала беспокойство отца, явное или скрытое. Ее «ночная жизнь», как она это называла, зачастую была «неприятной», а еще чаще просто страшной. «Теперь большую часть времени, – сообщала Анна отцу летом 1919-го, – в моих снах происходит что-нибудь плохое, связанное с убийством, стрельбой или умиранием». Что-то плохое в снах с ней происходило на протяжении многих лет. Анне снова и снова снилось, что она слепнет, и это приводило ее в ужас. Она видела во сне, что нужно защищать ферму, принадлежавшую им с отцом, выхватывала саблю, но та оказывалась сломанной, и она оставалась беспомощной перед лицом врага. Ей снилось, что невеста доктора Тауска сняла квартиру на Берггассе, 20, через дорогу от их дома, чтобы застрелить отца из пистолета… Но самое откровенное заявление, почти детский сон по своей непосредственности, пришло летом 1915 года. «Недавно мне снилось, – сообщала Анна, – что ты король, а я принцесса, что люди хотят разлучить нас с помощью политических интриг. Это было неприятно и очень тревожно» [223].

За много лет у Фрейда накопилось немало свидетельств, что нежная и абсолютно чистая привязанность к нему дочери вполне могла повлиять на ее способность найти подходящего мужа. До начала сеансов психоанализа с Анной он отвечал на ее сообщения о своих снах небрежно, почти легкомысленно. Однако не замечать привязанность к нему дочери было невозможно… В 1919 году мэтр мимоходом заметил Эйтингону, что у его Анны комплекс отца. Несмотря на свое глубокое знание семейных отношений, основатель психоанализа не смог до конца понять, насколько велик мог быть его вклад в нежелание дочери выходить замуж. Другие видели это гораздо яснее, чем он. В 1921-м, когда американские «ученики» Фрейда удивлялись, почему его дочь Анна, «очень привлекательная девушка», не выходит замуж, один из них, Абрам Кардинер, предложил ответ, который казался ему очевидным. «Вы только посмотрите на ее отца, – сказал Кардинер друзьям. – Это идеал, до которого могут дотянуться лишь немногие мужчины, а привязанность к менее достойному человеку, несомненно, станет для нее унижением». Если бы Фрейд в полной мере осознавал степень своей власти над дочерью, то, возможно, не стал бы ее анализировать.

Этот анализ проходил очень нерегулярно, и мэтр, как и его дочь, должен был сие понимать. Процесс затянулся надолго. Начавшиеся в 1918-м сеансы продолжались три года, а в 1924-м еще год, после перерыва. Тем не менее Фрейд никогда не упоминал об этом анализе публично и очень редко в частных беседах и письмах. Анна Фрейд была не менее скрытной. Она рассказывала отцу (и психоаналитику в одном лице) о своих снах, которые теперь иногда оставляла для сеансов психоанализа – вместе с мучительными фантазиями и историями, рассказанными самой себе. От остальных эти глубоко личные переживания Анна по большей части скрывала. В 1919-м, через год после начала анализа, во время летнего отдыха в сельской Баварии с подругой Маргаретль она отплатила откровенностью за доверительный рассказ той о своих болезнях. «Я сказала ей, – писала Анна отцу, – что ты меня анализируешь». Разумеется, в тайну была посвящена Лу Андреас-Саломе – как и Эйтингон, а впоследствии еще несколько человек. Однако этот анализ оставался глубоко личным делом.

Сие неудивительно. Рекомендации Фрейда о том, как психоаналитик должен реагировать на перенос пациента и собственный контрперенос, ясны и недвусмысленны. Его решение подвергнуть дочь психоанализу, похоже, было умышленным нарушением правил, точного соблюдения которых он с такой настойчивостью требовал – от других. В 1920-м в письме Ката Леви по окончании ее анализа мэтр выразил удовлетворение, что теперь может писать ей просто и сердечно, «без дидактической грубости анализа, не скрывая моих нежных дружеских чувств к вам», а два года спустя, когда к нему пришла Джоан Ривьер, которая до этого пыталась пройти психоанализ у Джонса, обрушил на того целый поток писем, критикуя его поведение в отношении пациентки. Ривьер влюбилась в Джонса, а он испортил процесс переноса. «Я очень рад, – писал Фрейд, – что у вас с ней не было сексуальных отношений, как заставили меня подозревать ваши намеки. Совершенно очевидно, что это была техническая ошибка – подружиться с ней до завершения анализа».