Питер Гай - Фрейд

Австрийские активы общества, его библиотека, а также имущество издательского дома – все было конфисковано. Австрийские власти, одинаково злобные в мелочах и негуманные в серьезных вопросах – характерная особенность всех тоталитарных режимов – расширили список требований к семье мэтра: они настаивали на уплате пошлины, вмененной евреям, «бежавшим» из страны – Reichsfluchtssteuer, – и, кроме того, хотели получить и сжечь собрание работ самого Фрейда, которое Мартин предусмотрительно отправил в Швейцарию. Примечательно, что они выставили счет сыну мэтра за доставку книг назад в Австрию. У Фрейда не было денег, чтобы удовлетворить все эти требования: наличные конфисковали, а банковский счет арестовали. На помощь пришла Мари Бонапарт. Она была с Фрейдами весь март и начало апреля, а затем вернулась в Вену в конце месяца и заплатила все, что требовалось. «Думаю, наши последние печальные недели в Вене, с 11 марта до конца мая, – впоследствии с благодарностью вспоминал Мартин Фрейд, – были бы невыносимыми без принцессы». Она привезла с собой не только деньги и бодрость духа, но и отвагу: когда за Анной Фрейд пришли эсэсовцы, Мари Бонапарт потребовала, чтобы ее тоже забрали в гестапо.

Анна, обычно такая хладнокровная, иногда была близка к отчаянию. «Когда все успокоится, – писала она тем не менее Эрнесту Джонсу 3 апреля, обращаясь к нему на ты, – я надеюсь, что смогу показать тебе, что в полной мере осознаю, как много ты для нас делаешь». Главной причиной задержки выездных виз, сообщал Уайли Саммеру Уэллесу, стала «ликвидация» издательского дома Фрейда. Мари Бонапарт была неутомима, но бесчисленные походы в чиновничьи кабинеты легли в основном на плечи Анны. «Вчера и сегодня, – писала она Эрнесту Джонсу 3 апреля, – я пять раз была у адвоката и три раза в амер[иканском] консульстве. Все продвигается очень медленно». Временами отчаяние проступало даже в ее письмах в Лондон, и Анна, дисциплинированная и самокритичная, жалела о своей несдержанности. «Обычно, – в буквальном смысле слова извинялась она перед Джонсом 26 апреля, – я пишу поздно вечером, когда уже использовала бо2льшую часть так называемого «мужества», и, возможно, слишком даю волю своим чувствам». Больше всего Анна волновалась за отца. «Что мы будем делать, если его здоровье ухудшится? Но об этом, – печально прибавила она, – лучше не задумываться».

На самом деле Фрейд неплохо справлялся со стрессом, но был обречен на бездействие, которое ненавидел. Чтобы чем-то занять время в ожидании, пока новые власти окончательно освоятся и закончат свой грабеж, он разбирал книги, документы и древности. Основатель психоанализа выбрасывал ненужные книги и пытался избавиться от писем и бумаг, но Мари Бонапарт и Анне удалось сохранить часть документов для потомков, выудив их из корзины для мусора. Гораздо большее удовольствие ему доставил перевод – вместе с Анной – книги Мари Бонапарт «Топси», которую принцесса назвала в честь своей собаки. У мэтра даже нашлись силы немного, час в день, работать над «Человеком Моисеем и монотеистической религией». 6 мая – по совпадению, это был 82-й день рождения мэтра – посол Уилсон сообщил из Берлина государственному секретарю, что гестапо видит только одно препятствие для выдачи выездной визы Фрейду: его долги перед издателем. Но эта проблема потребовала гораздо больше времени, чем ожидалось. Три дня спустя Фрейд писал своему сыну Эрнсту из Вены, «…где мы ожидаем отъезда в Лондон», и благодарил за поздравления с днем рождения: «Мы более или менее терпеливо ждем, пока уладятся наши дела. С учетом того небольшого времени, что мне осталось жить, задержка меня раздражает. Юношеская энергия и оптимизм Анны, к счастью, остались неизменными. В противном случае жить было бы трудно». И тут же прибавил, вспомнив о давнем увлечении разницей между полами: «В целом женщины выносливее мужчин» [310]. К этому времени основатель психоанализа уже полностью смирился с неизбежностью эмиграции. В середине мая он признался Эрнесту Джонсу в самом убедительном из своих мотивов: «Польза, которую принесет переезд Анне, стоит всех наших маленьких жертв. Для нас, стариков (73, 77, 82), переезд не стоит затраченного времени и сил». 73, 77, 82 – это свояченица, жена и он сам…

Работа, даже эпизодическая, оставалась для Фрейда лучшей защитой от отчаяния. Язвительное чувство юмора тоже его не покинуло. Перед тем как разрешить основателю психоанализа и его семье отъезд, нацистские власти потребовали подписать документ, в котором говорилось, что с ним обращались со всем уважением. Фрейд подписал, прибавив комментарий: «Могу от всей души рекомендовать гестапо кому угодно» – «Ich kann die Gestapo jedermann auf das beste empfehlen». Этот забавный эпизод наводит на некоторые размышления. Фрейду повезло, что эсэсовцы, которые прочитали его приписку, не поняли едкого сарказма. Было бы совершенно естественно, посчитай они эти слова оскорбительными. Зачем же идти на такой риск прямо перед самым освобождением? Может, в глубине души мэтр хотел остаться и умереть в Вене? Какой бы ни была причина «похвалы» Фрейда гестапо, это стало его последним актом неповиновения на австрийской земле.

Процесс переезда в Англию уже начался. Первой из членов семьи, 5 мая, уехала Минна Бернайс. Девять дней спустя за ней последовал Мартин Фрейд, а через десять дней после него Матильда Холличер и ее муж Роберт. 25 мая Анна Фрейд призналась в ощущении нереальности происходящего: «Было бы неудивительно, если бы все это тянулось еще сто лет. Мы уже не здесь, но еще и не там». 31 мая она сообщала, что бумаги пока не готовы. Фрейд, его жена Марта и дочь Анна по-прежнему ждали Unbedenklichkeitserklärung.

Этот пропуск на свободу наконец был получен 2 июня. В тот же день доктор Пихлер осмотрел Фрейда и вынес вердикт, что беспокоиться не о чем. Два дня спустя, в субботу 4 июня, Зигмунд Фрейд покинул Вену. Два последних почтовых отправления с Берггассе, 19, – это короткая записка Арнольду Цвейгу и открытка племяннику Сэмюелю с указанием нового адреса в Лондоне. В своем дневнике, лаконично записывая эти события, Фрейд сделал ошибку – такую, к которой он сам призывал относиться серьезно. Основатель психоанализа ошибочно указал дату отъезда – он написал «суббота, 3 июня» вместо 4 июня. Может, это было послание из бессознательного, противоречащее откровению, кроющемуся за неразумным комплиментом гестапо? Или мэтру не терпелось покинуть Вену? Или, наоборот, это был признак желания отложить отъезд? Мы можем лишь догадываться. Четырьмя неделями раньше, 10 мая, он отметил в дневнике: «Отъезд через две недели?» Вне всяких сомнений, отправляясь в эмиграцию, он испытывал глубокие, отчасти двойственные чувства. «Радость освобождения, – признавался основатель психоанализа в своем первом письме из Лондона, – слишком тесно соседствует с печалью. Ведь, несмотря ни на что, я все еще продолжаю любить тюрьму, из которой меня освободили».