Питер Гай - Фрейд

«Очерк психоанализа» выглядит как высококонцентрированный учебник, но его нельзя назвать пособием для начинающих; это самая сложная из «популяризаций» Фрейда. Широкий охват и скрытые предупреждения против окостенения психоаналитического мышления делают эту работу чем-то вроде завета Зигмунда Фрейда созданной им профессии.

Фрейд прервал работу над «Очерком…» в начале сентября, когда появились тревожные признаки активизации злокачественного новообразования. После консультаций с английскими врачами Фрейды вызвали из Вены Пихлера, и 8 сентября тот сделал обширную операцию, которая длилась больше двух часов – для лучшего доступа к опухоли пришлось разрезать щеку. После операции Анна сразу же с явным облегчением написала Мари Бонапарт: «Я очень рада, что уже наступил сегодняшний день». Эта операция стала для мэтра последней; теперь он был слишком слаб и мог выдержать только лечение радием, которое тоже оказалось мучительным.

Через несколько дней Фрейда выписали из больницы, и 27 сентября он переехал в дом, который для него приготовили, – номер 20 по Мэрсфилд-Гарденс, в Хэмпстеде. Дом оказался просторным и уютным. Особую прелесть ему придавал утопающий в цветах сад с высокими тенистыми деревьями. Осень была мягкой, и мэтр много времени проводил на свежем воздухе, читая и отдыхая в кресле-качалке. Все было приспособлено для его потребностей и желаний, чтобы он по возможности чувствовал себя комфортно. Наконец прибыли спасенные от нацистов вещи – книги, древности, знаменитая кушетка. Их расставили так, чтобы две комнаты на первом этаже напоминали приемную и примыкающий к ней кабинет в квартире на Берггассе, 19. Паула Фихтль, служанка, которая работала у Фрейдов с 1929 года и в Вене с величайшей осторожностью стирала пыль со статуэток, по памяти расставила их так, как раньше. Среди этих драгоценных артефактов был греческий сосуд с двумя ручками, подарок Мари Бонапарт, раньше стоявший позади письменного стола Фрейда в Вене. В него поместят прах мэтра и его жены… Здесь, на Мэрсфилд-Гарденс, в реконструированной обстановке Фрейд прожил год, который ему еще оставался.

Операция забрала последние силы основателя психоанализа, однако он был достаточно бодр, чтобы следить за текущими событиями. Международная обстановка стремительно ухудшалась, и угроза войны наползала на цивилизованный мир подобно ядовитому туману. 29 сентября 1938 года Невилл Чемберлен и Эдуард Даладье встретились с Гитлером в Мюнхене и позволили Германии «проглотить» немецкие области Чехословакии в обмен на сомнительное обещание нацистов в будущем вести себя мирно. Вернувшегося в Англию Чемберлена многие прославляли как спасителя, а меньшинство клеймило как позорного соглашателя. В письме Фрейду Арнольд Цвейг размышлял, что так называемые миротворцы не поймут, какую цену они заставляют платить других, – до тех пор, пока не заплатят ее сами. Мюнхенские соглашения дали союзникам возможность выиграть несколько месяцев, а после прозрения стали олицетворением предательства и трусости. Само название города, где премьер-министры Британии и Франции отдали Чехословакию нацистам, превратилось в синоним позорной капитуляции. Запись Фрейда в его дневнике от 30 сентября по поводу Мюнхена оказалась краткой: «Мир».

Он был еще недостаточно крепок, чтобы вести переписку. Первое письмо, отправленное Мари Бонапарт из нового дома, датировано 4 октября – после переезда прошла целая неделя. Прежняя навязчивая необходимость немедленного ответа теперь исчезла. Фрейду приходилось экономить силы. В этом письме мэтр объяснил почему. Операция, объяснял он принцессе, оказалась самой тяжелой с 1923 года и дорого ему обошлась. У него хватило сил только на короткое сообщение: «Я едва могу писать, что мне не намного легче делать, чем разговаривать или курить». Фрейд жаловался, что совершенно изнурен и очень слаб. Тем не менее он принимал трех пациентов в день. Окрепнув, основатель психоанализа снова сел за письменный стол. Бросив «Очерк…», 20 октября он начал еще одно учебное эссе, «Некоторые элементарные уроки психоанализа». Этой работе тоже было суждено остаться фрагментом, причем достаточно кратким. В середине ноября мэтр сообщил Мари Бонапарт, что все еще способен работать, однако его активность была строго ограниченной: «Я могу писать письма, но больше ничего». Им завладела еще одна, последняя фантазия. Он хотел закрепить свою давнюю любовь к Англии и, по всей видимости, непреклонный отказ от Австрии натурализацией в качестве гражданина Британии, но влиятельные английские друзья и собственные связи тут оказались бессильны. Зигмунд Фрейд умер, так и не осуществив эту свою мечту.

Эти осенние дни и месяцы были пропитаны атмосферой прощания. Последние работы Фрейда, опубликованные после его смерти, читаются как напутствие. Чувствуя приближающуюся смерть, основатель психоанализа торопил друзей, просил приехать их поскорее. Когда в октябре знаменитая французская певица и актриса Иветта Гильбер, которую Фрейд давно знал и очень любил, сообщила, что хочет приехать в мае следующего года и отпраздновать его день рождения, он был очень растроган, но обеспокоен предстоящими месяцами ожидания: «В моем возрасте любая задержка воспринимается болезненно». Поток посетителей, тщательно регулируемый женой и дочерью Фрейда Анной, уменьшился, но окончательно не иссяк. Одни, например Стефан Цвейг, были старыми знакомыми, другие, вроде Герберта Уэллса, относительно новыми почитателями. Мари Бонапарт, часто приезжавшая на Мэрсфилд-Гарденс, стала в буквальном смысле слова членом семьи мэтра. Арнольд Цвейг, лишенный большей части источников дохода, использовал неожиданно полученный из Советского Союза гонорар для того, чтобы в сентябре приехать к Фрейду и остаться на несколько недель. Еще раз прощаясь со старым другом из Парижа в середине октября, он вспоминал их долгие разговоры, вероятно очень утомительные.

Все это время не прекращались попытки отговорить Фрейда от публикации его книги о Моисее [312]. В середине октября выдающийся историк науки Чарльз Сингер деликатно попросил одного из сыновей мэтра передать отцу, что было бы разумнее оставить «Человека Моисея и монотеистическую религию» в ящике письменного стола, особенно с учетом того, что церкви Англии, этот бастион против антисемитизма, воспримут книгу как атаку на религию. Но его политически мудрая просьба не возымела действия – как и предыдущее вмешательство Авраама Иегуды. Эта работа, писал Фрейд Сингеру, снова подтверждая верность науке, которую он сохранял всю жизнь, будет атакой на религию только в той мере, в какой любое научное исследование религиозной веры имеет своей предпосылкой неверие. Он заявлял, что обеспокоен реакцией евреев на его научные гипотезы. Естественно, настаивал Фрейд, ему не доставляет никакой радости их оскорблять. «Но что я могу с этим поделать? Всю свою долгую жизнь я посвятил тому, что считал научной истиной, даже если она неудобна и неприятна другим людям. И не могу завершить жизнь актом отречения». Он признавался, что в этих призывах к самоцензуре усматривает некоторую иронию: «Нас, евреев, обвиняют, что со временем мы превратились в трусов. (Когда-то мы были храбрым народом.) Меня не затронула эта трансформация. Поэтому я должен рискнуть».