Артем Драбкин - На войне как на войне. «Я помню»

На Висле особисты для нас показательные расстрелы организовывали, укрепляли нашу «стойкость в бою и веру в победу». Двое с моей роты под этот молот попали. Первый солдат был пожилой боец из Казахстана, по-русски почти не понимал. Он во время бомбежки растерялся или обезумел и побежал назад к реке. Сделали его дезертиром, и «высшая мера социальной защиты». А по справедливости его надо было в роту вернуть. Ну от силы – «штрафную» присудить. Тем более в отношении шансов на выживание большой разницы между штрафной и стрелковыми ротами нет. Статус разный, а так – все то же самое. В пехоте на угрозу – «отправим в штрафную» – никто истерикой не реагировал. Второй расстрелянный был еврей, старший лейтенант, такой «книжный интеллигент в очках». Рассказывал, что у него трое детей, сам он – 18 лет в партии. Служил в тылу интендантом в ПФС. Проштрафился, и послали его в наказание на передовую, стрелковым взводом командовать. В военном деле он ничего не понимал, даже пехотные курсы не окончил, автомат первый раз в руках держал. После переправы он со своим взводом отступил к реке. Заградотряд его назад завернул. Пошли они вперед, начался артобстрел. Два отделения вернулись на линию обороны, а интендант, в перелеске, с другими бойцами, остался налет переждать. Пришили ему – «трусость в бою, невыполнение приказа». Расстреляли… Это случаи на моей памяти, а подобных историй в лагере я слышал великое множество.

Но если быть откровенным до конца, карательные органы были необходимы. Без них мы бы за Урал драпанули, умели они в «чувство привести». Дело даже не в том, что СМЕРШ за войну десятки тысяч шпионов выловил, настоящих и «назначенных». На Севере со мной сидели полицаи, власовцы, бывшие выпускники немецких разведшкол. Изменников Родины хватало, всю эту нечисть только благодаря особистам и выловили. Да, за плен многих сажали, но не толпами поголовно. С ними разбирались. Большинство из наших, кто числился французскими или югославскими партизанами, до побега к партизанам служили в немецких формированиях. А после войны в «палитре» было всего два цвета – черный и белый. У немцев служил хоть пару дней – 10 лет, против своих стрелял – 25 лет. Мне говорили, что «севастопольцев» не репрессировали, власти за собой вину чувствовали за июль 1942 года.

Вот так и сидел я с бывшими врагами, но ножами друг друга не резали. У уголовников, незадолго до моего освобождения, началась «сучья война». Но о лагерях и о том, что в них творилось, можно еще десятки книг написать, все равно будет недостаточно…

– Почему вы политработников так не любите?

– Они же не девки, чтобы их любить. Разные были комиссары, были достойные люди и смелые солдаты, но болтунов и бездельников среди политотдельцев тоже хватало. Это в начале войны политруки в цепи в штыковые атаки ходили. А под конец войны – из блиндажей нами руководили, газеты печатали да листовки раздавали. На батальонном уровне еще нормально, такие же «смертники», как и все простые пехотинцы. Комсорги полковые в атаку с нами ходили. Ребята молодые, патриоты, с совестью… Вот вам своеобразный пример. Расскажу, как нам партбилеты вручали. Вызвали в политотдел дивизии трех человек из нашего батальона. Вышел к нам полковник Москвин. Холеный такой, от своей важности весь сияет, грудь в орденах, китель на нем генеральского сукна. Напутствует нас, слова высокие говорит. Вручил билеты, бубнит что-то про доверие партии.

Пошли к себе назад. Надо было по полю проползти до траншей, а лейтенант говорит: «давай через лесок перебежками, надоело грязь мордой полировать».

Отвечаю ему: «Не дури, лейтенант, там все пристреляно, нас накроют сразу». Поспорили, все без толку, я пополз, а лейтенант с сержантом через рощу двинули. Немцы сразу накрыли их. Встал, бегу к ним через поле, рядом снаряды рвутся. Добежал до них целым, смотрю – лейтенант убит, а сержанту ногу оторвало. Потом думал, – что же ты, товарищ полковник, к нам в окопы не пришел в партию принимать…

После войны подошел ко мне замполит полка. Ты, говорит, Гершман, боец знатный, парторг роты, хотим тебя в Ленинград отправить, в политическое училище. Я отказался, потом об отказе сожалел. Зря не поехал я в Ленинград. Учился бы на политрука. И не было бы в моей жизни лагерей, да и судьба моя была бы другой… Кстати, что же этот замполит за «знатного бойца» в особый отдел не зашел похлопотать?… В роте всегда среди бойцов было человек 5–7 коммунистов. Никому не надо было говорить – «поднимешься в атаку первым». Это была наша партийная обязанность, ясная и без слов. Но вот эти бредни, что мы ходили в атаку с криком «За Сталина!», откуда они взялись? В чьем бурном воображении?

Мат стоял в воздухе да крик протяжный и животный. Кто там про Сталина вспоминал? Бога вспоминали… Под бомбежку, помню, попал. Лежим с товарищем, а на нас мозги и кишки чужие. В расчет орудия, что стояло рядом с нами, было прямое попадание. Как тут с ума не сойти?

По поводу командиров скажу следующее. Комбаты в основном руководили боем с наблюдательных пунктов, но, например, под Ковелем и в Берлине шли с нами в одной цепи в первом ряду. А чтобы комполка в атаку вел, я видел только один раз.

– Смерти вы боялись?

– Конечно. На фронт ехали, так на какой-то станции цыганка привязалась, мол, дай погадаю. Довольно банальная история. Я ей говорю: «Уйди, тетка, не надо мне твоих цыганских предсказаний». Она продолжает: «Я не цыганка, я сербиянка, всю правду скажу…» Уговорила, подал я ей руку, она посмотрела на ладонь и говорит: «Жив будешь, но ранят тебя…» При этом ее лицо побледнело. Вот, думаю, врет, смерть мою там увидала. Прошел месяц. В самом начале боев на Украине произошел один случай. Ночью дело было. Сели мы в кружок, человек восемь, говорим о чем-то, и тут в центр круга падает немецкая мина. Никто даже не дернулся, все оцепенели. А мина не взорвалась… В Германии идет бой за город какой-то – Нойштадт или похожее название. Я с солдатом Поповым пошел «фаусты» искать. Смотрим, за бетонной трубой наша полковая разведка сидит во главе с сержантом, Героем Советского Союза. Отдыхают разведчики, консервами обедают. Нас к себе позвали. Кричу им: «Сейчас придем, только в ближней траншее пошарим». Попов мне говорит: «…жрать охота, пойдем к разведке, потом в окопах пороемся…» Минуту мы с ним спорили, слышим «визг» мины тяжелой, упали. Взрыв… вся разведка насмерть. Мина эта наша была, тяжелые гвардейские минометы сзади нас стояли… Провел я на передовой, в общей сложности, около года, остальное время в госпиталях и на формировках. Да и воевать конкретно я начал только с августа 1943 года. Так вот, я видел тысячи смертей, за период «моей войны» меня сотни раз должны были убить. Как выжил – не знаю, за спинами не прятался, от передовой не увиливал. Но сказать, что не боялся смерти, – не могу, она каждое мгновение рядом была. С мыслью, что все равно убьют, постепенно свыкаешься. Вот в Берлине обидно было помирать.