Артем Драбкин - На войне как на войне. «Я помню»

Денежное жалованье какое-то было, но мы «живых» денег не видели. А так обычный окопный солдат, грязный, заросший, в прожженном ватнике. Это у немецких солдат бумага туалетная была, а у нас все удобства в окопе. Саперной лопаткой боец свое «произведение» из окопа выкинет, а «аромат» стоит по всему переднему краю. Да трупы разлагаются на нейтралке… Свежий воздух, одним словом. От вшей только после войны избавились.

– Трофеями в Германии увлекались?

– Была такая примета. Кто «сидор» трофеями набил, того скоро убьет или ранит. Кроме кортика, был у меня только еще пистолет «вальтер» с инкрустацией.

Отобрали при аресте. За чужим добром я не охотился. Это полковники фарфоровые сервизы собирали. Домой послал только павлинье перо в письме, пусть, думаю, на экзотику поглядят. А посылку послать не успел, хоть нам и разрешалось.

В Берлине, в какой-то немецкой конторе, стояли ящики с Железными крестами, я сунул 2 горсти орденов в карман, в качестве сувенира, да и побежал дальше в бой. Через месяц сидим с американцем – союзником, беседуем. Сержант здоровенный, с массивным перстнем на пальце. По-немецки он хорошо говорил. Предложил «махнуться на память». Снимает часы шикарные швейцарские с руки и подает мне. Объясняет, что это водонепроницаемые часы, выпущенные для офицеров флота. Я из галифе кресты достаю и отдаю ему. Союзник от радости разве что в пляс не пустился. Спрашиваю, в чем дело. Он отвечает: «Это же целое состояние». Бизнесмен…

Кто молодые были, те искали выпивку. Это только в кино каждый немец со «шмайсером», а каждый вечер нам старшина роты по сто грамм «наркомовских» наливает в кружки. «Наркомовские» давали нам только в наступлении и то редко. После войны у нас в полку 23 человека, из обозников, выпили древесный спирт и померли. Нет, трофеев мне не досталось. К чему они мне?

Главный мой трофей, что остался живой, пройдя через все испытания.

– Родился я в ноябре 1921 г. в поселке Шумячи Смоленской области, но детство мое прошло в городе Рославль, там же на Смоленщине. Закончил 10 классов, работал на заводе, а летом 1940 г. прошел отборочную комиссию в военкомате и был направлен в составе группы из 11 человек на поступление в Ленинградское авиатехническое училище, дислоцированное в Сестрорецке. Приезжаем в ЛАТУ, а у нас даже не принимают документы. Конкурс на каждое место огромный, приехали поступать больше четырех тысяч человек со всей страны. Тогда все мечтали служить в авиации. Говорят нам: «Хотите, поезжайте в Иркутск, там такое же училище и экзамены через две недели. Может, в Иркутске ваши документы примут». Негласный «вождь» нашей группы, мой двоюродный брат Миша Добкин, сказал: «В Сибирь мы всегда успеем». Поехали домой, но Мишка все сокрушался, что Ленинград не успели посмотреть. Ничего, через год Мишка попал под Ленинград, в бригаду морской пехоты. После войны спросил его: «Ну, успел Ленинград поглядеть?» Отвечает: «Целых четыре раза, и все из окна госпиталя…» Четыре раза Мишку ранило на войне. Вернулся я на завод, а в марте 1941 г. призвали меня на действительную службу в РККА. Почти всех рославльских призывников отправили служить в Литву, а я очутился в части, расположенной в Средней Азии, в восьми километрах от Самарканда. Это был Краснознаменный кавалерийский полк, преобразованный в мотострелковую дивизию. Всех лошадей отправили в кавкорпуса на Украину. Я еще застал старослужащих кадровиков из бывших кавалеристов. Определили меня в артполк, наводчиком 45-мм орудия.

– Насколько кадровая служба была тяжелой? Вообще, как относились в вашей части к новобранцам?

– Нормальной была служба. Встретили новобранцев очень хорошо. На батарее было двое «стариков» из могилевских евреев, был помкомвзвода белорус Якименко.

А смоленские и белорусские всегда считались почти земляками. Вообще, всех новичков принимали с доброй душой. Я сразу подружился с грузином Думбадзе. Он меня песни учил на грузинском петь. Все новобранцы были сыты, обуты, одеты, что нам было еще тогда надо? Сама служба была нелегкой. Жара, Азия, пока привыкнешь. Помню, как каждое утро нас приводили к речке Даргом, стекавшей с гор. Через реку были натянуты тросы, так мы были обязаны, держась за эти тросы, находиться в ледяной воде 15 минут, закаляли нас, одним словом. Пить нам давали мало, флягу на день, зато все время кормили соленой рыбой. Пилоток не было, ходили в панамах защитного цвета. Пить воду из арыков нам запрещалось – мол, сразу и холеру и дизентерию подхватите. Первые два месяца учили матчасть пушки и проходили учебный полевой курс новобранца. Стрельбу боевыми снарядами провели только один раз, уже в начале июня.

– Вы ощущали приближение войны?

– Нам, служившим в Азии, все время говорили, что будет война с Турцией. А друзья мои, служившие в Литве, еще в мае сорок первого присылали письма из Литвы, и все как один писали: «Матвей! Скоро война с немцами! Не поминай лихом, прощай, если что…» Все они в Прибалтике в сорок первом погибли.

– День начала войны помните?

– На 22 июня 1941-го была назначена наша присяга. Ждали шефов. Вдруг приказ: «Все на плац, на митинг!» Вышел командир нашей части, немец, полковник Гейцах, отмеченный двумя орденами Красного Знамени за борьбу с басмачеством. Помню его слова: «Красноармейцы, сыны мои! Мы краснознаменная часть, и я буду требовать от командования округом немедленной нашей отправки на фронт! Разобьем фашистскую гадину! Ура!!!!!»…Неделю мы получали автотехнику, машины ГАЗ, мобилизованные с гражданских предприятий. Орудия наши были на автомобильной тяге.

29 июня нас погрузили в эшелоны и – на фронт. Выдали НЗ на три дня: вобла, по четыре сухаря, банка говядины на троих и пачка чая. На станциях стояли старушки вдоль железнодорожного полотна и плакали, голосили нам вслед: «Дети, куда вы едете?! Вы же такие молоденькие? Вас же всех поубивают!»…10 июля 1941-го разгрузились в Брянске и сразу в бой под Ельню.

– Про летние бои сорок первого года расскажете? Многие ветераны не хотят о них вспоминать.

– Все, что творилось под Ельней в июле 1941 г., можно охарактеризовать одним коротким словом – «мясорубка»… Перед первым боем объявили – немцы высадили парашютный десант, их мало, покажем немцам «кузькину мать»! А на нас танки пошли!.. Все время нас гоняли по лесам взад-вперед. Тянем орудия на лямках, занимаем позиции. Немцев не видим, куда-то стреляем, а через час получаем новый, еще более бестолковый приказ. Бой кончается, кто живой – тех сразу перебрасывают на новое место. В конце июля уже стреляли только с открытых позиций. В июле была страшная жара, пить хотелось смертельно, а рядом с нами ни ручейка, ни речки. За три недели боев мы ни разу не видели полевой кухни. Что сам найдешь, тем и питаешься. Потери наши были просто невыносимыми. Трупы никто не хоронил. Тела убитых складывали в «стоги», клали трупы по 5–7 тел, один на другой. «Стоги» шли рядами, через каждые 20–30 метров, и мы даже не пытались считать эти «горы», так их было много, чуть ли не до края горизонта… Вонь дикая, трупы разлагаются. И каждый день нас бомбят, и бомбят, и бомбят! Не было спасения от немецких самолетов. Рыли ровики, щели, а толк от них небольшой. Зенитчиков своих проклинали. Мазилы! Хоть бы одного немца-бомбера завалили, так нет. Наши ТБ-3, идущие на бомбежку, немецкие зенитчики сбивали с третьего снаряда. Это я лично видел несколько раз. Политрук батареи придет ночью: «Приказ генерала Жукова! Ни шагу назад!», а мы даже не знаем, где вообще находимся, что происходит слева и справа. Связь телефонная перебита, какая к черту корректировка огня!