Вячеслав Фетисов - Овертайм

Весь сезон прошел для «Детройта» на высочайшем уровне, команда была на таком подъеме, что никто от нас не ожидал ничего, кроме как Кубка Стэнли. Это давление с каждым месяцем чемпионата, а потом с каждой неделей плейоффа все нарастало и нарастало. Я думаю, что оно и сослужило в итоге плохую службу. Эмоционально ребята подсели еще в начале плейоффа, поэтому и не смогли одолеть в полуфинале «Колорадо Эвеланш». Денверцы по мастерству были с нами на равных, а по свежести — значительно превосходили. Вообще, когда команда считается фаворитом (а мы им безусловно считались), это психологически в ряде моментов играет отрицательную роль для фаворитов.

Когда мы проиграли серию «Колорадо», то заодно и весь сезон признали неудачным. Даже те победы и тот рекорд, который мы поставили, болельщиками и прессой в расчет не брался. Выход «Детройта» в четверку лучших клубов НХЛ они признали провалом. У меня на этот счет свое мнение: совсем не просто выигрывать почти каждую игру. Для этого нужно иметь как минимум мастерство каждого отдельного игрока, как максимум — отличную команду партнеров. Когда выходишь на игру, ты не имеешь права говорить себе: сейчас я должен сэкономить силы, потому что впереди игры в плейоффе. Команда в полуфинале играла так, как складывалась ситуация. А она повернулась не в нашу пользу.

Для меня лично сезон сложился успешно. Я был третий в Лиге по системе «плюс-минус» (+37) за 67 игр после Володи Константинова и Сергея Федорова — вполне приличные показатели. Сезон сложился непростой, но с чисто спортивной точки зрения у меня было все хорошо. А в жизни случилось несчастье, которое я тяжело пережил, — мама умерла. Я узнал, что ей плохо, в декабре.

Обычно по субботам я звоню родителям в Москву узнать, как у них дела. Отец лежал в больнице, он неважно себя чувствовал, и я все время разговаривал с мамой. А в этот раз звоню — отец берет трубку, спрашиваю, что случилось? Он отвечает что вернулся из больницы, так как маме очень плохо, ее мутило всю ночь, она вся желтая и они не знают, что делать. Я ему велел позвонить Андрею Петровичу Сельцовскому — главному врачу Боткинской больницы. Андрей Петрович — отличный доктор и добрейший человек, который никогда не отказывал никому в помощи. Отец отвечает, что он все же начнет звонить в «скорую помощь», потому что пока до нее дозвонишься — неизвестно что с мамой будет.

Я нашел Сельцовского сам. Андрей Петрович лежал с тяжелым гриппом, но велел, чтобы отец срочно вез маму в приемный покой больницы, дежурный врач их встретит. Жена Андрея Петровича, Ольга, поехала в больницу, чтобы все проконтролировать. Сразу, как только маму привезли, пришлось положить ее в реанимационное отделение, состояние у нее было очень тяжелое. В три часа ночи в Детройт позвонил наш знакомый, который съездил в больницу узнать, как дела. Ему сказали, что у мамы онкология в последней стадии. Я проплакал всю ночь, хотя никогда не был расположен к слезам. Я считал, с мамой никогда ничего не случится.

Всего пару месяцев назад я провожал Ладу в Москву, Юрию Георгиевичу, ее отцу, становилось все хуже после операции, когда вырезали опухоль на легких. Обнаружили ее поздно, он уже совсем плохой был. Лечащий доктор нам позвонил и сказал, что, скорее всего, отец Лады до Нового года не дотянет. Прощаясь, я сказал: «Лада, побудешь сколько надо с папой и заодно выяснишь, что там происходит с моей мамой. Не волнуйся по поводу меня и Настеньки, ничего страшного с нами не случится».

В это время рядом не было ни тещи — она не могла улететь из Австралии, — ни никого из родных. Когда команда уезжала, Анастасия жила то у Ларионовых, то у Браунов. Я собирал в баул вещи, сажал Настю в машину и вез на три-четыре дня к Игорю и Лене, потом возвращался с ней в Детройт, какое-то время жил дома, потом опять отъезд — собирал другой баул и теперь тащил дочку к Дагги и Моурин, там трое детей, четвертого не заметят. (Сейчас у Браунов уж четверо ребят.) С Ладой мы перезванивались каждый день, она мне рассказывала, что происходит с ее папой, как самочувствие моей мамы. Пару раз у нее, оказывается, уже наступала критическая ситуация, но они скрывали это от меня, хотя я чувствовал; там творится что-то неладное.

Перед Новым годом Лада схоронила Юрия Георгиевича и вернулась домой. И тут же мне звонит доктор: они прооперировали маму, все прошло успешно. Я спрашиваю его, почему мне ничего не говорили про операцию? «Случилась экстренная ситуация, мы обязаны были положить ее на стол. Счастье, что хорошие профессора в это время дежурили, они сумели опухоль убрать, почистить все вокруг, вроде бы картина не такая плохая». Через пару дней сообщают: маму перевели из реанимации, она чувствует себя лучше. Это меня успокоило.

Начинался Оллстарзбрейк, следовательно, наступал короткий перерыв в чемпионате. Я подошел к Боумену, рассказал ему о болезни мамы. Скатти велел, чтобы я собирал вещи и отправлялся в Москву. Если что, они и без меня поиграют, чтобы я о чемпионате и не вспоминал. «Это очень важно для тебя, сколько тебе надо времени, столько и живи в Москве, только иногда позванивай, рассказывай как там дела, что происходит».

На следующий день мы должны были играть в Вашингтоне. Я собрал вещи, полетел со всеми в Вашингтон, отыграл матч и на следующее утро перебрался в Нью-Йорк, а из Нью-Йорка — в Москву. Отец меня встретил в Шереметьево, и сразу из аэропорта мы поехали в больницу. Я зашел в палату и испугался, увидев маму. Она выглядела так плохо, что я оказался в шоке. В таком состоянии я никогда ее не видел, хотя ей многое пришлось в жизни пережить. Я попросил перевести маму куда-то, где получше, но она сказала, что не хочет в отдельную палату. Как я ее ни просил, как ни уговаривал, она отказалась перебираться. Здесь, в пятиместной палате, маме было, наверное, не так страшно. Отец проводил с ней все время: с утра до позднего вечера, уходил домой только поспать. С того дня, как мама меня увидела, она стала плакать: «Зачем ты приехал, тебе играть надо, сынок. У меня все хорошо». Я ей объяснил, что у меня отпуск, я приехал по своим делам в Москву, решив заодно навестить и ее. И с того же дня, как я прилетел, ей становилось все хуже и хуже. Как мамина сестра тетя Катя потом говорила: «Видно, она тебя ждала».

Когда я прилетел в Москву, у мамы наступило резкое ухудшение. Но после разговоров с лечащим врачом у меня появилась надежда, что все обойдется благополучно. Возвращаясь к тому, как меня отправлял в Москву Скатти Боумен, я не могу не вспомнить похожую ситуацию, которая случилась в начале 80-х с Андреем Хомутовым. Родом Андрей из Ярославля, родители Хомутова там и жили. Неожиданно в Архангельское дозвонилась его мама: «Отец совсем плохой, просил, чтобы ты приехал». Я помню, как Андрей пошел к Тихонову: «Виктор Васильевич, мне нужно съездить домой, очень плохо с отцом, хочу с ним повидаться». Тихонов ответил классически: «Ты ведь не доктор, чем ты ему поможешь? Надо играть».