Владимир Высоцкий - Владимир Высоцкий: монологи со сцены

Почему это так? Именно из-за того, что люди тянутся не только к стихам. У нас много поэтов, которые пишут прекрасные стихи. Семь тысяч членов Союза писателей. А вот сейчас если я любого спрошу, вы назовете не больше тридцати. Может быть, кто-то назовет пятьдесят, ну уж никак не сто. А их семь тысяч. Все печатались, у всех есть книги…

Я говорю о поэзии в большом смысле этого слова, о поэтах с большой буквы. У нас есть такие поэты, и поэтому люди тянутся к поэзии.

А во Франции считают, что песня не должна заниматься проблемами. Вот поэты — это другое. У них есть свои поэты, ну, Аполлинер — это классика. Песню они считают развлекательным жанром, хотя добились в ней больших успехов. И любят больше всего настоящих поэтов: Брассанса, Лео Ферре, Максима Ле Форестье — людей, которые пишут стихи и исполняют их под музыку, а не тех, которые делают развлекательные песни.

Когда французам переводили мои песни, они недоумевали. Их другие проблемы беспокоят. Они не понимают, почему так человек рвется, почему у него набухают жилы, почему течет пот. Начинаешь им переводить — они не понимают. Идентичных образов не найдешь, поэтому невозможно перевести.

Один раз, когда я записывал пластинку, со мной работали музыканты. Мы работали несколько суток не расставаясь. Со мной работал Клод Повиль, замечательный гитарист, лучший во Франции гитарист, который требовал, чтобы ему перевели каждое слово. Он аккомпанировал мне на этой пластинке. К сожалению, вместо этой пластинки вышла немножко другая. Не по моей вине и не по его вине. Так как-то случилось. Вышел диск, где я с бородой, «бородатый» диск. В него вошло несколько военных песен, и несколько новых я добавил вещей.

Так вот, Клод Повиль требовал, чтобы ему переводили. Мы не спали несколько ночей, работали. Он был совершенно обескуражен: ну как же можно о таких вещах разговаривать! Какое-то время он был совершенно пришибленный. Но если бы вы услышали диск, который мы сделали с ним вдвоем — он многократно аккомпанировал, — вы бы увидели, что он проникся по-настоящему. Если говорить честно, то никакого языкового барьера нет.

Почему мы их слушаем с удовольствием, а они нас не могут, вроде бы, слышать с таким же интересом?

Приезжают вон какие-нибудь Бони-М, билет не достанешь — торгуют пятьдесят рублей за штуку. Неважно, что они по-английски поют, правда? Или французы приезжают.

И мы их можем заинтересовать. Несмотря на проблемы языка, нужно только найти идентичные образы и дать им возможность, чтобы они поняли, о чем поется.

Авторская песня — желание о чем-то рассказать, взволновать людей. Это дело живое, оно будет на наших сценах, на наших больших и малых сценах, в домах. Оно будет развиваться. От этого никуда не уйдешь.

Авторская песня — это дружеское искусство. Вот поэтому нас хочется записать на магнитофон. Во многих домах я нахожусь в гостях в скрученном виде, в виде магнитофонных лет. И чувствую себя там уютно. Люди еще раз хотят услышать.

Если вас что-то заинтересует, спрашивайте, пожалуйста. Я буду отвечать на ваши вопросы с удовольствием. Правда, я всегда шучу: «Из личной жизни отвечать не будут. Сколько раз женат и разведен — сам забыл».

Сейчас пошли сплетни, что покинул театр, ушел. Это неправда. Я не ушел. Просто я собирался делать свое кино. Думаю, что не буду делать его сейчас. В данный момент не буду, а может быть, вернусь к этому разговору позже. Сейчас все сроки ушли. Я-то думал, что все так легко: готов сценарий, утвержден — пошел работать. Оказывается, нет. Там надо еще куда-то идти, где-то утверждать, потом — редактура, потом все спускают, потом все начинается по новой на студии. Потом опять присылается второй раз, второй вариант.

Когда я три месяца работал, а оказалось, что все на нуле, там же, где и началось, я позвонил и сказал, что, извините, у меня нет времени на это. Я лучше буду делать другие дела.

Неправда, что я ушел из театра. Я оставил те спектакли, где у меня нет замены. Я играю не весь репертуар, а просто три спектакля: «Гамлет», «Вишневый сад», «Преступление и наказание».

Какое-то время я еще просто болел, но остался в театре. Я из этого театра никуда не собираюсь уходить. Для меня это не просто театр, где есть возможность выходить на сцену и прикидываться. Принято говорить: «мой дом». Нет, не дом, нет, не храм, в котором священнодействуют. Это здание необходимо для меня. Я без него не могу существовать. Мы — как две ладони.

Я недавно понял, почему я не перестал писать песни. Все в юности балуются немножко стихами. Некоторые пишут стихи подольше. Потом наступает рубеж, который некоторые переступают. Они продолжают писать. Становятся поэтами или графоманами. Во всяком случае, продолжают писать. А некоторые перестают писать совсем. Я думал, почему я не перестал писать стихи. Наконец, пришел к выводу, что мне просто очень повезло. Я попал сразу в театр к Любимову. А он моментально начал использовать песни мои в спектаклях. Он очень поддерживал меня на вечерах, когда приглашал к себе. А его близкие друзья — писатели, поэты, художники… Любимов меня просил, чтобы я пел, пел, пел…

Из-за этого я продолжал писать. Мне было как-то неудобно петь одно и то же. Я стеснялся петь «блатные» песни вот в таких компаниях. А в это время «блатных» песен у меня было больше, чем «неблатных».

Блатные песни иногда называют «городскими», «дворовыми» и так далее. В общем, у меня «дворовых» песен было больше, чем «недворовых». Именно из-за этого я продолжал писать. Мне хотелось каждый раз, когда я прихожу на вечера, петь не старое, а новое. Я стал продолжать, продолжать, продолжать писать. Больше всего повлияло на меня то, что рядом со мною находились люди, небезразличные к моему творчеству.

Хотя, может быть, я и ошибаюсь. Может быть, все равно бы продолжал писать.

Раньше, если какая-то строка запала, я начинал работать, садился и записывал ее. И теперь меня строка мучает, мучает. Она меня все равно заставит подойти к столу. Я бы все равно продолжал писать, но, наверное, не так. Мне помогло то, что меня поддержали.

Человека в нужный момент нужно подхватить, поддержать. Очень много погибло талантов из-за того, что не было случая. Надо как мишень, подставиться под пулю, под случай этот. Но случай должен быть. Кто-то должен обязательно поддержать, чтобы ты почувствовал, что то, что ты делаешь, кому-то нужно. Мне повезло, что я попал в театр на Таганке. Из-за этого я продолжал писать.

Я начал писать не только на магнитофоны, но и для сцены. Потом начал писать для кино. Сейчас я и не представляю себе, как я буду жить, если перестану писать стихи и песни.

Меня часто спрашивают, сколько песен я написал. Я не считал, подсчетов я не веду. Хотя есть люди, которые считают мои песни. Говорят, что их шестьсот. Может, не шестьсот. Может быть, семьсот, может быть, тысяча, может быть, пятьсот. Я не знаю, сколько их. У каждой из этих песен есть свое время, своя история. Поэтому я очень многие песни пою обоймами. Несколько лет назад я пел целую обойму сказок со знакомыми персонажами, но для сказок я придумывал новые сюжеты. А вот уже лет пять сказок не пою. Ни одной сказки не пою совсем. Появляются постепенно новые песни, подготавливается целая серия песен, и потом эту серию я выдаю в какой-то новой аудитории.