Тимоти Колтон - Ельцин

Но, по моим представлениям, решающее значение для Ельцина имело другое: он выступил против неоСССР, потому что хотел создать российское государство — самостоятельное, управляемое, способное к модернизации и нормализации. Иными словами, вместо того чтобы спасать старую империю, он предпочел построить новую страну [772] Эти категории были введены в: Szporluk R. Dilemmas of Russian Nationalism // Problems of Communism. № 38. (July — August 1989). P. 16–23. Джон Данлоп ( Dunlop J. B. Rise of Russia. Р. 266–267) пишет, что осенью 1991 года Ельцин действовал как «бархатный империалист», но мне такой ярлык не кажется полезным. Ельцин думал о Российском государстве, хотя и надеялся, что Россия сохранит влияние на бывшие советские республики. . В своей новой протостране — в России, которая избрала его своим президентом, — он больше всего хотел уйти от коммунистических порядков. Первым шагом стало его выступление на российском съезде 28 октября, в ходе которого Ельцин призвал Россию к проведению радикальной экономической реформы. Основным ее компонентом должна была стать либерализация цен — то, чего боялся и что многократно откладывал Горбачев. Анатолий Черняев в своем дневнике выражает по-горбачевски придирчивое мнение о ельцинской неотесанности, но критика тонет в панегирике его харизме, где упоминаются даже лидеры Французской революции:

«Доклад Ельцина… это, конечно, прорыв к новой стране, к новому обществу. Хотя все идеи и все замыслы выхода именно „к этому“ заложены в „философии“ горбачевской перестройки. Но сам он [Горбачев] не сумел вовремя порвать со своими привычками, хотя и не раз признавался: „Все мы из прошлого…“ Увы! Не у всех хватило силы порвать с этим прошлым до конца, а главное — вовремя!

Его [Ельцина] доклад — это или грудь в крестах, или голова в кустах. Но в России всегда так делались большие дела. М. С. [Горбачев] дальше Мирабо не пошел. Этот выйдет в Наполеоны, перешагнув через дантонизм, робеспьеризм, барассизм и даже через „бешеных“…

Он бросил народу надежду… Это признак харизмы, при всей примитивности его как личности… Как личность он — посредственность и серость, но как „вождь“ в данной конкретной ситуации — то, что надо.

И ставка — на Россию. Опять и опять повторяю: историческая ошибка Горбачева — что он, повязанный психологией „интернационализма“, не понял роли России. Сочувствую ему сейчас по-человечески. Он инстинктивно понимает, что не только бессмысленно себя сейчас противопоставлять Ельцину, но с точки зрения интересов страны просто нельзя. У него нет альтернативы… Выход в иррационализме русской консолидации, в сплачивающем людей отчаянии» [773] Черняев А. 1991 год. С. 259–260. .

Черняев отлично прочувствовал привлекательность Ельцина. Российский лидер не мешкая продвигался вперед. Он нашел способ выковать надежду из отчаяния. Отказавшись от устаревшей доктрины и связанной с ней имперской структуры, он сделал ставку на национальное сообщество, в котором люди имели общие материальные интересы и взаимные социокультурные склонности. Он прошел через дверь, которую родившийся под несчастливой звездой Горбачев приоткрыл, но так и не решился переступить ее порог. Ельцин же сделал это, по своему обыкновению, одним ударом. «Я всегда был склонен к простым решениям, — написал он в „Президентском марафоне“. — Всегда мне казалось, что разрубить гордиев узел легче, чем распутывать его годами» [774] Ельцин Б. Президентский марафон. М.: АСТ, 2000. С. 31. . В 1991 году в его руках оказался меч, и он ни минуты не раздумывал, стоит ли им воспользоваться.

Анализируя «сгущенную историю» с 1985 по 1991 год с позиции «а что, если бы», мы обнаруживаем множество противоречащих фактам ситуаций [775] Эта фраза из книги: Beissinger. Nationalist Mobilization and the Collapse of the Soviet State. . Борис Ельцин вовсе не был неудержимой силой. Его отношения с Горбачевым и Егором Лигачевым, которые перевели его в Москву, даже в лучшие времена были напряженными. Если бы они могли предвидеть, как он себя поведет, то конечно же оставили бы его в Свердловске. В Москве два премьер-министра СССР подряд терзались дурными предчувствиями относительно ельцинских способностей и изменчивости, однако их сомнениям не придали значения. Горбачев вполне мог оставить Ельцина на прежнем месте после бунта в 1987 году или пригласить его назад на партийной конференции в 1988 году. Он мог бы проявить предусмотрительность и выслать Ельцина из страны на время выборов 1989 года. Даже после выборов было еще не слишком поздно для того, чтобы признать популярность Ельцина и назначить его главой правительства. КПСС, будь она лучше мотивирована и организована, могла бы не дать российскому парламенту избрать Ельцина своим председателем в 1990-м и учредить пост президента в 1991 году. Программа «Пятьсот дней» была отличной возможностью смягчить его позицию, но ее упустили. Если бы советские лидеры проявили больше гибкости, русские так не озлобились бы, а более адаптивная позиция по союзному договору могла бы побудить Ельцина согласиться на компромиссные предложения. Если бы в августе 1991 года не произошел опереточный путч, у Горбачева было бы время подготовить некий гибридный переходный режим. И будь заговорщики порешительнее, то переворот мог бы закончиться для Ельцина в лучшем случае арестом, а в худшем — гибелью в бойне возле Белого дома.

Другие могли бы упустить свои шансы, но только не Ельцин. Его критика в адрес Горбачева, а потом полный разрыв с ним, подкрепленные неспособностью советского лидера привлечь его на свою сторону, превратили Ельцина в уникального игрока на политической сцене. Лавируя между политическими потоками и руководствуясь интуицией, он изменил политическую ориентацию и начал тяготеть к западной парадигме политики и государственного управления. Он в полной мере использовал ту конъюнктуру, которая открылась перед ним благодаря сейсмическим структурным сдвигам и случайностям.

Опираясь на прошлое и глядя в будущее, Ельцин стал «начальником для начальников», знающим все привычные пути и стремящимся к новым. Самая сложная часть этого пути — переход от разговоров о лучшем будущем к его строительству — для него и для всей страны еще только начиналась.

В последней «Оценке национальной разведки» по СССР — отчете, составленном в ноябре 1990 года, накануне краха страны, — ЦРУ США отмечало, что в течение ближайшего года с вероятностью, равной 50 %, наступит «ухудшение, близкое к анархии». Вероятность трех других сценариев оценивалась аналитиками ЦРУ в 20 % или меньше. Среди этих сценариев были «анархия», «военная интервенция» (либо в виде военного переворота, либо по приказу гражданского руководства) и «свет в конце туннеля», что означало «существенный прогресс» в установлении конструктивных отношений между Центром и республиками, в «заполнении политического вакуума за счет создания новых политических институтов и партий» и формировании новых экономических отношений, основанных на рыночных принципах [776] CIA, Director of Central Intelligence. The Deepening Crisis in the USSR: Prospects for the Next Year / NIE 11–18–90 (November 1990). Р. 15–18; рассекреченный вариант найден на сайте: http://www.foia.cia.gov.browse_docs.asp? . 1991 год — год чудес — опровергал предсказания, казавшиеся наиболее вероятными. «Состояние ухудшения, близкого к анархии» оказалось для страны непосильным. Элементы второго, третьего и четвертого прогнозов были налицо. Так как власти было не под силам контролировать самовоспроизводящиеся процессы, то и дело происходили всплески анархии; августовский переворот явил собой пример военной интервенции; зарождение молодого Российского государства во главе с Борисом Ельциным указывало на возможность появления света в конце туннеля. Как и предсказывало ЦРУ, реализация даже самого оптимистического сценария сулила «огромные трудности» во всех сферах, «но преодоление психологического рубежа даст населению некоторую надежду на лучшее будущее». При таких сдвигах в настроении масс экономический спад и проблемы государственного строительства будут порождать такое напряжение, которое «окажется не по силам никакому правительству» [777] Там же. С. 17–18. В оценке ЦРУ 1990 года предполагалось (как и в большинстве других прогнозов в то время), что Советский Союз в той или иной форме сохранится. Авторы предостерегали: экономические трудности «станут дополнительными аргументами, которые подтолкнут республики к завоеванию экономической независимости». Но, конечно, к концу 1991 года реальность превзошла все ожидания. .