Мэри Габриэл - Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни

Со всего света посыпались соболезнования — по мере того, как друзья и члены партии узнавали о смерти Женни Маркс. Сибилла Гесс, не видевшая Женни со времен Брюсселя, писала:

«С ее смертью Природа уничтожила собственный шедевр, ибо никогда я не встречала столь одаренной и очаровательной женщины» {61}.

Однако, как когда-то сам Маркс говорил своей дочери, слова утешения и ободрения мало помогают, когда на человека обрушивается такая потеря. Между собой его друзья были очень обеспокоены — что же будет с ним после смерти его жены.

Энгельс ответил на этот вопрос наиболее точно.

«Мавр тоже умер» {62}.

Конечно, Маркс не умер в прямом смысле слова — но он превратился в призрак самого себя, в печальную фигуру, бродившую по большому дому, опустевшему без женщины, которая была с ним рядом 38 лет. Иногда он надевал теплое черное пальто и фетровую шляпу и уходил из дома — гулять в парке или на Пустоши {2}. Это были прогулки без цели; карты, на которую он привык полагаться, больше не было.

Теперь он так плохо видел, что возвращаясь, с трудом находил свой дом и отличал его от соседних домов — то, что он попал не туда, становилось ясно, только когда ключ не подходил к замку {3}. Дочери, Энгельс и Ленхен вместе решили, что его надо увезти из Лондона. Мейтланд-парк теперь был домом скорби — как когда-то Дин-стрит, после смерти Муша. Здесь Маркс никогда не поправился бы. Впрочем, не слишком заботясь об этом, Маркс находил даже некоторое удобство в своем состоянии. По рекомендации врача он наносил на тело йодную сетку, это вызвало сильное воспаление кожи. Женнихен он пишет: «Указанная операция… оказывает на меня превосходное воздействие. Существует единственный антидот для душевных страданий — это физическая боль. Положите на одну чашу весов конец света — и острая зубная боль его перевесит» {4}. Гнев тоже помогал ему справиться с тоской. Возможно, Маркс и старался скрыть свою неприязнь к Лонге за то, что тот увез свою жену и детей во Францию, но эта неприязнь обернулась настоящей яростью, когда он прочитал некролог жены, опубликованный в газете Лонге.

В нем Лонге упоминает о том, что пожениться Марксу и Женни долгое время мешали старые предрассудки, ибо Маркс был евреем. Маркс обвинил Лонге в подтасовке фактов, утверждая, что подобных предубеждений никогда не существовало (скорее, в подтасовке следует винить самого Маркса, потому что подобные предубеждения существовали наверняка). Его раздражало и множество других деталей, поскольку их наверняка подхватила бы вся европейская пресса. Он практически обвинил своего зятя в том, что тот порочит память Женни, написав Женнихен: «Лонге чрезвычайно обяжет меня, если впредь не будет упоминать моего имени в своих сочинениях» {5}.

Николаю Даниельсону Маркс сообщил, что собирается заняться вторым томом, так как хочет посвятить его Женни {6}. Однако в это же время Мейснер сообщил, что планирует опубликовать третье издание первого тома «Капитала», а это, по обыкновению, требовало обновления предисловия и внесения Марксом других исправлений {7}. Новость сразила Маркса. Он не имел никакого реального интереса к первому тому. Удивительно и нехарактерно для него: он принял решение внести как можно меньше изменений, а все остальное предоставить Мейснеру {8}. Это ярче всего продемонстрировало семье и друзьям, как сильно он потрясен потерей Женни. В былые годы он ни за что не позволил бы публиковать свое детище без долгих консультаций и переписки. Теперь казалось, что его это вообще больше не волнует.

Врач настаивал, чтобы тот поехал на юг, например в Алжир, чтобы поправить здоровье, но Маркс был абсолютно не готов к приключениям и вместо Алжира поселился на острове Уайт, который они с Женни называли раем, когда жили здесь 7 лет назад {9}. В викторианских семьях было принято, чтобы дочь — как правило, младшая — оставалась в семье, чтобы ухаживать за пожилыми родителями {10}. Маркс, Ленхен и Энгельс полагали вполне естественным, чтобы Тусси посвятила себя своему отцу. Однако это требование самопожертвования поступило как раз в тот момент, когда Тусси только-только обрела самостоятельность в поступках. И хотя она очень любила своего отца, меньше всего на свете ей хотелось играть роль сиделки. Тусси полагала, что отец решил заставить еще одну женщину из своей семьи посвятить свою жизнь ему, — и отказалась. Она рассказывала Женнихен, что чувствовала себя эгоисткой, потому что любила отца больше всех на свете, но все же «мы, каждый из нас, как бы там ни было, должны прожить свою собственную жизнь… сложно, но как я ни пыталась, я не могла подавить мое желание попробовать сделать что-то. Шанс обрести независимость очень соблазнителен» {11}. Ее бунт дорого стоил.

Женнихен, чья попытка жить независимо была печально короткой, пыталась убедить отца, что Ленхен позаботится о нем лучше, чем Тусси {12}. Однако Маркс настаивал, чтобы Тусси сопровождала его, и 29 декабря они вместе выехали из Лондона, чтобы невесело встретить Новый год. Погода отражала их настроение: ураганный ветер обрушился на остров и выл всю ночь; ночи были холодными, небо — свинцовым, дождь лил, как из ведра. Кашель Маркса усилился. В письме Лауре он говорит, что Тусси почти ничего не ест, страдает от нервного тика и бессонницы.

Она почти все время проводила за чтением, или писала, «совершенно очевидно, что она находится здесь со мной только из чувства долга и считает себя мученицей, идущей на самопожертвование» {13}.

Маркс понятия не имел, почему так страдает его дочь. Тусси же писала Женнихен, что близка к полному нервному срыву: за прошедшие две недели она едва ли спала 6 часов. Те же страхи она описывает в письме своей подруге Клементине Блек, которая рассказала обо всем Долли Мейтланд и Эрнесту Рэдфорду. Встревоженный состоянием Тусси Догберри-клуб отрядил делегацию к Ленхен, но она не могла уехать из Лондона, и потому на остров Уайт отправилась Долли Мейтланд. Собственно, только ее приезд и открыл Марксу глаза на то, что его дочь больна, и он немедленно разозлился на Тусси за то, что она рассказала все друзьям, а не ему. Тусси парировала, что опасалась его упреков насчет того, что она болеет в ущерб семье, либо того, что он начнет заботиться о ее здоровье, и ни то, ни другое ни к чему хорошему не приведет.

«Чего не понимают ни папа, ни доктора — так это того, что страдания мне причиняет постоянная тревога. Папа говорит, что я должна «отдохнуть» и «набраться сил», прежде, чем начинать что-то делать, и не видит, что «отдых» — это последнее, в чем я нуждаюсь, а «набраться сил» я могу, лишь обретя четкий план своих действий — а не сидя на месте и ожидая неизвестно чего… Меня сводит с ума то, что я сижу здесь, пока мимо, возможно, проходит мой последний шанс что-то сделать».