Галина Артемьева - Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины

И еще — тогда же купила я новую книгу Валентина Катаева «Трава забвенья», которая тоже стала началом открытий. Там Катаев описывает Мандельштама, как нелепо одетого, странного человечка… Маяковский как-то там язвит по поводу своего собрата по перу. И вот в этом эпизоде Маяковский произносит строчку из стихов Мандельштама: «Россия. Лето. Лорелея».

Три слова. А у меня сердце заколотилось. Я от этих трех слов ожила — как оживает душа от настоящего!

Там Катаев (спасибо ему!) привел еще пару строк… Но — вот это запало и впечаталось в душу… Я стала думать о Мандельштаме. Напряженно думать. Ждать его.

Январь. Началось мое последнее школьное полугодие.

Чудесное время ожидания чуда и предстоящей свободы. Школа уже надоела и сильно тяготила: ежедневная обязаловка, домашние задания осточертели. Хотелось вырваться. Почти все готовились к поступлению в институты с репетиторами. У нас такой возможности не было. Да я и верила в свои силы. Я собиралась поступать на журфак МГУ. Я точно знала, чего хотела. Я хотела заниматься филологией (а именно: славистикой, меня увлекало сопоставление славянских языков, и хотелось найти причины сходств и различий). А еще — мне нравилась публицистика как жанр. И вот, чтобы два эти интереса развить, я и выбрала журфак.

С сентября 1967 года я посещала подготовительные лекции в МГУ, как раз на журфаке. Лекции читали видные ученые, например Ольга Сергеевна Ахманова, наш видный лексиколог, и др. Лекции по истории, литературе и русскому языку в МГУ дали мне очень много. Я с огромным интересом их слушала, порой получала огромное наслаждение от того, как умело суммированы лектором знания, как логично делаются выводы из известных уже нам фактов.

Я познакомилась на этих лекциях с очень интересными ребятами и девушками. Это было изумительное ощущение: я попала в свою среду. Мне очень многое хотелось обсудить, обговорить. И я надеялась, что когда мы поступим, возникнет у нас кружок единомышленников, если можно так выразиться.

Тем временем Анечка наша все болела. У нее в больнице случился очередной инфаркт, произошла остановка сердца. Известный кардиохирург Францев смог вернуть ее к жизни. Попутно она перенесла пневмонию. И, казалось, выкарабкалась! Ей было-то не так много лет — шестьдесят. Люди после инфаркта поправляются и живут потом долго, соблюдая все указания докторов.

На это мы и надеялись.

Ее даже выписали домой! Она вернулась — слабенькая, бледная, но полная планов и надежд.

…Наступил февраль. В тот вечер я пошла в Большой театр (у Танюси на работе была замечательная возможность легко купить билеты в Большой театр, во Дворец съездов, а также повсюду, куда принято было водить инстранцев, поэтому Большой театр я посещала регулярно,

некоторые спектакли по несколько раз). И вот я отправилась в Большой на «Пиковую даму», пригласив своего приятеля. Пела Галина Вишневская. Я — поклонница оперного пения. Хорошее пение особенным образом действует на меня — описать словами это ощущение трудно, что-то сродни полету, наверное. Но в тот вечер мне почему-то все слышалось словно через пелену. Какая-то грусть невыразимая терзала меня.

Я вернулась домой. Танюся с Аней сидели на кухне и мирно пили чай. Мы поговорили о спектакле, о том о сем. Вдруг Анечка схватилась рукой за сердце. Мы ее немедленно уложили. Танюся вызвала «скорую» и, оставим меня с Аней, побежала в соседний подъезд, там жила врач. «Скорая» приезжала обычно через полчаса, а тут, мы чувствовали, помощь нужна срочная.

Я сидела у кровати, держа мою дорогую тетю за ее сухую маленькую руку, и повторяла:

— Потерпи, пожалуйста, сейчас будет врач. Только не волнуйся, сейчас будет врач.

Аня задыхалась и хрипела.

Вбежала Танечка — соседки дома не оказалась. Она снова побежала, на этот раз наверх, у нас там жила врач, ЛОР, была надежда, что у нее есть дома шприц, она сможет сделать какой-то спасительный укол.

Они быстро вернулись. Аня хрипела.

— Что с ней? — в ужасе спросила Танюся.

— Умирает. Агония, — сказала соседка.

Я держала Анечку за руку и рыдала, не боясь, что это ее напугает.

«Скорая» приехала поздно.

…Анечка лежала в гробу в своей комнате до самых похорон.

Эта пара ночей заставила меня думать, что я схожу с ума. Ночью из ее комнаты доносились звуки! Какие-то стуки и, казалось мне, голоса.

Я заставляла себя думать, что это мои нервы. Я никогда не видела умерших. (Ленин и Сталин — разве они в счет? Они давно не считались людьми.)

Я заходила к ней, садилась у гроба. Я смотрела на ее лицо: оно менялось. Я просила у нее прощения за невольно причиненные обиды. Несколько раз мне казалось, что глаза ее приоткрывались, и она взглядывала на меня. Пару раз мне виделось что-то прозрачно-дымчатое над ней.

Со смертью все не прекращалось. Что-то происходило, другое, неведомое, пугающее.

Потом Анечку похоронили. Мы осиротели.

И вот — школа позади. И экзамены позади, и выпускной. Последняя школьная весна… О ней отдельную книгу надо написать. А пока… Пока о «моих университетах».

Готовилась я, как уже говорила, к поступлению на журфак МГУ. Все для этого у меня имелось: и газетные публикации, и грамоты городских филологических олимпиад, которым в те годы придавалось значение при поступлении. И даже — паспорт. Получение его оказалось проблемой. Паспорта тогда получали в 16 лет. Надо было отнести свидетельство о рождении, фото в паспортный стол милиции, заполнить там анкету и потом получить паспорт, причем в торжественной обстановке. Я собралась идти в паспортный стол, а свидетельство о рождении не нашла. Спросила раз-другой у Танюси, она была занята… Потом я забыла о паспорте. И вспомнила о нем уже в десятом классе, когда от нас потребовали паспортные данные для оформления аттестатов зрелости. Ой, а у меня ж все еще нет паспорта!

И тут Танюся торжественно вручает мне мое свидетельство о рождении и говорит:

— Все! Победа! Можешь получать паспорт! Иди завтра в паспортный стол, там все готово!

— ????

Я не могла понять, что за победа…

Оказалось, Танюся чуть ли не год, ничего мне не говоря, оберегая меня, боролась за то, чтобы мне выдали паспорт по месту моей прописки. Она, взяв меня ребенком, которому и трех лет не было, прописала меня к себе на Девичье Поле. Потом, переезжая, они вписали мое имя в ордер на получение квартиры. Вся моя жизнь прошла в Москве. Детский сад, школа. И вот, зайдя в паспортный стол, Танюся услышала:

— Не положено ей паспорт выдавать. Пусть едет к матери или к отцу. А вы ей кто? Двоюро́дная тетка. Практически — никто.

И начальник милиции написал:

— В прописке отказать.