Мишель Фитусси - Елена Рубинштейн. Женщина, сотворившая красоту

Понемногу Чарльз Ревсон и Макс Фактор оттеснили фирму Рубинштейн на второй план. Единственным утешением Елене служило то, что она по-прежнему опережала Элизабет Арден на несколько пунктов. В 1963 году закончился контракт Мадам с Дэвидом Огилви. Он его не продлил, хотя они успешно сотрудничали в течение тринадцати лет, и Елена обратилась к нему самой первой, когда он только открыл рекламное агентство на Мэдисон-авеню… Просто времена изменились: теперь бюджет Ревсона в десять раз превышал бюджет ее фирмы.

Английское издательство предложило Мадам опубликовать ее воспоминания, и, хотя Елена боялась прошлого, она вдруг согласилась и взялась за работу всерьез. Джоан Лоример, корреспондентка «Daily Express», стала ее «литературным негром» и наперсницей. Патрик настаивал на большей достоверности, убеждал обеих, что читатели ждут правдивого рассказа о жизни мадам Рубинштейн, а не подчищенной романизированной сказки, но Мадам не нравился такой подход. Позднее Патрик написал свою версию биографии Елены.

Сама она считала, что обязана тщательно отредактировать собственную историю, чтобы потомство знало о ней только самое лучшее. Но не все возможно проконтролировать и предугадать.

Случалось, и она бывала откровенной. В декабре 1964 года они с Джоан беседовали в последний раз, и внезапно Мадам заговорила о прошлом с несвойственным ей раскаянием. Призналась, что допустила целый ряд роковых ошибок, не сумела поладить с отцом, с первым мужем, с обоими сыновьями. Ведь деньги в жизни не главное. Отца она глубоко обидела, когда отказала жениху, за которого он ее прочил, и уехала в Австралию. Не понимала в должной мере Эдварда Титуса и не сочувствовала ему. Ведь они проводили вместе всего месяц или два за целый год из-за ее постоянной занятости делами фирмы. Вполне естественно, что он иногда кем-то увлекался, но его чувство к ней было по-настоящему серьезным.

Елена задумалась и умолкла. Журналистка затаила дыхание, боялась спугнуть ее необычное настроение. Наконец Мадам прошептала в смущении:

— Оглядываясь назад, я осознаю, что была тогда слишком неопытной и ревнивой. Возможно, мне следовало больше позволять и себе самой. Теперь я жалею, что не заводила романов. Может быть, я стала бы снисходительнее к другим.

31 марта 1965 года Мадам почувствовала себя очень плохо. Накануне она провела много времени на фабрике и переутомилась. Врачи решили в очередной раз положить ее в больницу.

В полдень она не смогла подняться с постели. Однако продолжала обсуждать с подчиненными дела фирмы. Рассердилась, ознакомившись с проектом рекламной кампании:

— Слишком мелко написано, и план пустяковый.

Строго отчитала Малу за то, что новая косметическая продукция представлена без должной простоты и определенности.

— Нужно, чтобы каждый сразу понял, что к чему.

Покончив с работой, устроилась поудобнее и принялась обсуждать последние городские сплетни:

— Вы не знаете, Одри Хепберн по-прежнему одевается у Живанши. Она истинная леди, а он настоящий джентльмен. Вероятно, между ними установилось идеальное взаимопонимание.

Кто-то спросил, понравился ли ей «Голдфингер», третий фильм «Бондианы», который они с Сарой Фокс посмотрели накануне.

— Слишком много жестокости. Аморальный. Но я посмотрела его уже дважды!

В тот же вечер в больнице, куда ее увезли по настоянию врачей, с ней случился апоплексический удар. На следующий день рано утром она скончалась от эмболии в возрасте девяноста трех лет.

В этот момент рядом с ней никого не оказалось.

Смерть Елены Рубинштейн потрясла мировую общественность. Все нью-йоркские газеты без исключения напечатали ее некролог. Журналисты всего мира писали статьи о легендарной владычице косметической империи. Обозреватель «Herald Tribune» Юджиния Шепард в виде исключения предоставила слово Патрику О’Хиггинсу, который очень точно выразил всеобщую растерянность и скорбь:

— Мы все были убеждены, что она бессмертна.

К тому моменту фирма Рубинштейн сотрудничала с тридцатью странами, в половине из них открылись ее салоны; было построено четырнадцать косметических фабрик и задействовано 32 тысячи рабочих и служащих. Собственный капитал Елены приближался к ста миллионам долларов, включая банковские вклады на трех континентах, ценные бумаги, облигации, недвижимость, антиквариат, драгоценности, произведения искусства.

Прощание с Мадам состоялось в салоне, траурном и торжественном. Хотя бастующие таксисты перекрыли движение на многих улицах города, три дня весь Нью-Йорк стремился сюда, отдавая последнюю дань уважения усопшей. Елена в гробу казалась крошечной, еще меньше, чем при жизни. «Она походила на прекрасную куклу-мексиканку, разодетую, изукрашенную, — писал Патрик О’Хиггинс. — Никогда не забуду, каким точеным и благородным было ее лицо».

Мадам похоронили рядом с мужем, князем Арчилом Гуриели. Теперь она отдыхает от тяжких трудов.

Как известно, Мадам до последнего вздоха не выпускала из рук свое знаменитое завещание. В нем на сорока четырех страницах — причем двадцать семь из них занимали всевозможные приписки и дополнительные пункты — было упомянуто более сотни наследников. Каждому назначена определенная сумма, кому-то — большая, кому-то — скромная. Многие были разочарованы. Сочли, что их обошли. А слуга-филиппинец, верой и правдой служивший Елене многие годы, пришел в ярость, узнав, что хозяйка назначила ему пожизненную ренту: пятьсот долларов в год…

Мале достались ожерелья из белого и черного жемчуга, картина Дерена, скульптура Надельмана, полотно Кандинского и рента — пять тысяч долларов ежегодно. Она по-прежнему входила в совет директоров. И Патрик глубокомысленно замечал: «Как знать? Может быть, тетка мечтала, чтобы племянница продолжила ее дело. Оставь она ей более солидную сумму, Мала наверняка отошла бы от дел». Он, безусловно, несправедлив. После смерти Елены установился несокрушимый «союз трех»: во главе предприятия встал Рой, вице-президентом назначили Оскара, а Малу, отвечавшую за внедрение новой продукции и ее распространение, — его заместительницей.

Патрика и самого не слишком щедро вознаградили за преданность. Он получил пять тысяч долларов единовременно, и еще Мадам назначила ему пожизненную ренту — две тысячи долларов в год. (Патрик О’Хиггинс умер в июне 1980 года в возрасте пятидесяти восьми лет.) Если верить адвокату Елены, она внесла этот пункт в завещание, заметив довольно грубо:

— Добавим, иначе он сдохнет с голоду!

Как ни странно, Патрик ничуть на нее не обиделся и даже нашел, что сказать ей в оправдание.

Он рассуждал примерно так: «Во-первых, я ей не родственник. Во-вторых, я служил ее богатейшему величеству всего-то четырнадцать лет. Предположим, я проживу еще лет двадцать (в действительности ему предстояло прожить восемнадцать лет, но он, само собой, не знал об этом). Выходит, Мадам оставила мне вполне приличную сумму: сорок пять тысяч долларов. И хорошо, что я получу их в рассрочку. Мадам отлично знала, как я расточителен, и всегда оберегала меня от моих пороков».