Нина Щербак - Любовь поэтов Серебряного века

Но я тебе не скажу всего этого, всего, что поет и плещется в памяти. Не это главное, не это нужно. А что нужно, сам не знаю – мне казалось сперва, что напишу тебе очень много, очень полно… И вдруг все затуманилось – ничего не могу тебе сказать, кроме того что сейчас вечер, необыкновенная жара, кипарисы, пальмы и все такое… Потом всю ночь будут квакать и захлебываться лягушки, заглушая и сад, и большого растрепанного соловья, которого можно иногда видать перед окном на верхних ветках на фоне луны… И может быть, знаешь, это и есть главное – луна, лягушки, письмо. И вот мне на душе странно легко и просторно, и кажется мне, что я все понимаю… Ах, Свет, Свет, и куда это все ушло и зачем это так, именно так ушло?

Отчего я любил тебя, отчего до сих пор так упорно и нежно люблю?

У меня в Берлине бывали глупейшие галлюцинации – рвущие душу – я видел тебя на всех углах и в моем кресле у стола, когда я вечером возвращался домой. Неловко как-то об этом говорить, но ведь ты понимаешь, что не твоя это вина, ты ни при чем, ты не могла иначе поступить… Зато, благодаря тому, что случилось, я нашел какие-то новые слова, стал лучше писать, что ли, и это „писание“ – единственное, что мне теперь дорого и важно… А вот письмо не выходит… Как-никак всего я сказать тебе не могу и оттого спотыкаюсь, теряюсь…

Когда получишь – удивишься, сдвинешь брови… Покажешь Татьяне… Попробуешь, может быть, ответить – и ничего у тебя тоже не выйдет… Все равно… Одно ясно. Я никогда не думал, что можно так чувствовать. Где бы я ни был за последнее время, в Дрездене, Страсбурге, Лионе, Ницце, – чувствовал я все то же. В июле я отсюда уезжаю в Бискру (это маленький город вроде оазиса в Северной Африке) и если найду на земном шаре такое место где тебя, тени твоей не будет, то поселюсь там навсегда… Глупо звучит, романтически… Но есть вещи, которые всегда звучат глупо. Ну, спокойной ночи, моя дорогая Свет, моя хорошая… Ты сейчас бы не узнала меня: ничем я с виду не отличаюсь от своих товарищей, итальянских рабочих, которые так ругаются, что бедного Бобо запугали бы, наверное, до смерти. Что ты делаешь сейчас! О чем говоришь вечерами? Напишешь ли мне? Ведь пойми же: объяснять ничего не нужно… То, что случилось, случается часто… Вся поэзия построена на этом.

Я устал, рука болит… Прощай, Свет… Не то, не то я написал тебе, совсем не то… Но пускай… Прости мне и письмо, и любовь, и только не называй это „приставанием“ – понимаешь?

Я думаю – я еще когда-нибудь встречу тебя… Странные бывают мысли…

В».

В конце лета 1923 года Набоков познакомился с Верой Евсеевной Слоним. Пришла новая любовь, брак, семья, блестящие романы, стихи, бабочки, сын, американская одиссея, возвращение в Европу, всемирная известность… В 1926 году они поженились. В 1961 году на вопрос французского журналиста Пьера Бениша, любит ли он Пруста, Набоков ответил: «Я его обожал, потом очень, очень любил – теперь, знаете…» Тут, прибавляет Бениш, вмешалась госпожа Набокова: «Нет-нет, мы его очень любим». Их сын Дмитрий (1934 года рождения) станет лучшим переводчиком русских книг отца на английский язык.

Набоков был необыкновенно заботливым человеком. Зинаида Шаховская вспоминает, каким он был примерным и добрым отцом, мужем и сыном:

«В. безустанно заботится о своей матери, о брате Кирилле. Рождение же сына повергает его в перманентное умиление. Об этом событии нам было сообщено без промедления открыткой из Берлина от 14 мая 1934 года: „В четверг у нас родился сын Димитрий“, – а затем как приложение к письмам сведения о нем. Сын его „сплошное очарование“. „Мальчик мой ходит, держа передние лапки, как пляшущий пудель“. И как живописно описывал В. устно, при встречах, приятность ухода за младенцем, например удовольствие катать его в колясочке. В те времена, когда отцы еще не снисходили до помощи своим еще не эмансипированным женам в уходе за детьми, В. нянчил своего сына. Вера работала на стороне, а он сидел дома. Он прибегал к терминам теннисной игры, с гордостью рассказывая об искусстве стирания пеленок. „Это очень легко, сперва потереть, потом так, в одну сторону drive [12]и в другую back hand [13]“, – все это с соответствующими жестами теннисиста».

В Берлине Набоков прожил до 1937 года, затем, опасаясь преследований нацистов, переехал в Париж, а в 1940 году эмигрировал в Америку. За европейский период были написаны почти все лучшие его книги, подписанные псевдонимом Сирин. Почти все эти произведения пронизаны напряжением русских воспоминаний, два эмоциональных полюса которых можно выразить набоковскими поэтическими строками – 1919 год:

1937 год:

Русская эмигрантская критика выделяла как вершины набоковского творчества романы «Защита Лужина» – о гениальном шахматисте и «ужасе шахматных бездн»; «Приглашение на казнь» – «множество интерпретаций… на разных уровнях глубины. Аллегория, сатира, сопоставление воображаемого и реальности, страшная проблема жизни и вечности…» (Зинаида Шаховская) и «Дар» – соединение нескольких романов, среди которых выделяется роман-пасквиль на Николая Чернышевского как генератора бездуховных идей, которые впоследствии привели Россию к утилитарности искусства и тоталитаризму власти.

Надо отметить, что отношение русского литературного зарубежья к Набокову выражалось часто противоположными суждениями. Евгений Замятин сразу же объявил его самым большим приобретением эмигрантской литературы, Зинаида Гиппиус, в конце концов, признала его «талантом», но таким, которому «нечего сказать», Марк Алданов писал о «беспрерывном потоке самых неожиданных формальных, стилистических, психологических, художественных находок», Владислав Ходасевич называл его «по преимуществу художником формы, писательского приема… Сирин не только не маскирует, не прячет своих приемов… но напротив: Сирин сам их выставляет наружу…».

Иван Бунин признавал в молодом Сирине истинно талантливого писателя, но настолько отличного от него самого, что называл его «чудовищем», правда, не без восхищения, как свидетельствуют мемуаристы. Эмигрантская критика подчеркивала и стилистическую холодность – «нерусскость» Набокова, и «следы», которые оставили в его творчестве Пруст, Кафка, немецкие экспрессионисты, Жироду, Селин, и подозрительную плодовитость его как писателя. По собственному признанию, Набоков писал иногда по 15 – 20 страниц в день, помимо этого он был отличным чтецом.