Капка Кассабова - Двенадцать минут любви

— Руперт из Нью-Йорка. Что ты тут делаешь?

— Привет, детка. Я тут за тем же, зачем и ты. Милые туфли.

Мне было очень приятно видеть его, как будто встретила старого приятеля. Мы пошли к барной стойке и выпили (воды без газа, никакого алкоголя).

— У меня здесь квартира. На Авенида де Майо.

— Совсем рядом с нашим отелем!

— Ничего удивительного.

— Нет, ну ничего себе. Такое совпадение!

— В танго совпадения извечны. Долго будешь танцевать, заметишь, что в самых странных местах натыкаешься на людей, которых давно не видела. Мир маленький.

Он оказался прав. Тем же вечером я встретила Натана из Веллингтона, который к тому времени жил здесь уже несколько месяцев, не пропуская ни одной танцевальной ночи, и был не робким новичком, а мастером своего дела.

— В любом случае приходи посмотреть, как я живу, — пригласил Руперт. — Пока в планах остаться здесь на несколько месяцев или год. Или больше, точно не знаю.

Наверное, так стоило сделать любому тангерос, у кого много денег, — пока идет кризис, купить квартиру в обесценившемся Буэнос-Айресе. Прежде чем уехать в Уругвай, Джейсон тоже подумывал о своем жилье.

«Мне нужен тыл, место, куда можно вернуться, если что», — размышлял он вслух, пока резвые риелторы мчались впереди нас с ключами от квартир, продававшихся в десятки раз дешевле их реальной стоимости. Мы посмотрели несколько вариантов, в основном в районе Сан-Тельмо, с которым у моего мужчины было многое связано, но он так ничего и не решил. Честно говоря, он не мог даже решить, съесть ему на завтрак один круассан или два…

Милонги все еще «функционировали», в отличие от многого другого. Везде в городе царили «боль и забвение», прямо как в песне «Мой любимый Буэнос-Айрес». Однажды я отправилась погулять в мой любимый Сан-Тельмо, в колыбель танго, где его исполняли на улицах для туристов и находилась цирюльня братьев-джентльменов.

Как и весь город, район был поражен недугом: жилые дома, некогда служившие особняками для богатеев, приходили в упадок. Их покосившиеся балконы в любой момент, казалось, могут упасть на голову прохожим и разом покончить со всеми их мучениями.

На улицах появились огромные вывески:

ЭМИГРАЦИЯ В КАНАДУ?

ПОМОЖЕМ В ПОЛУЧЕНИИ ИТАЛЬЯНСКОГО ПАСПОРТА

Горько было видеть, как толпы потомков эмигрантов выстраивались в огромные очереди у иностранных посольств тех самых стран, откуда бежали их предки.

Было время сиесты. На Плаза Доррего, на настиле из линолеума танцевала пара. Длинноволосого мужчину я узнала — Индеец, прозвище которого намекало на происхождение; красавчик, год назад танцевавший на том же месте с той же девушкой в черно-красном одеянии. Или с другой — в танго партнерши меняются часто.

Братья-цирюльники отдыхали в кожаных креслах своего салона. Они выглядели живыми окаменелостями, один из них полулежал в точно таком же положении, в каком я видела его в прошлый раз. Другой приоткрыл глаза, посмотрел на меня и, возможно, узнал. По крайней мере, он поднялся, прошаркал к двери и поцеловал мне руку.

— Как вы поживаете? — спросила я, гордясь улучшенным испанским, и протянула купленную им в подарок коробку конфет, которую старик взял трясущимися руками.

— Все прекрасно, куколка. Ничего особенно не поменялось. Сан-Тельмо на месте, танцоры на месте, — он посмотрел на Индейца и его партнершу. — А мы дряхлеем. Особенно брат.

Брат оставался неподвижен, как игуана. Они походили на близнецов, но, наверное, время для них шло по-разному.

В тот жаркий полдень мы сидели и пили кофе с Эндрю Грэмом-Йоллом.

— Все это мы уже видели. Бывало и хуже. Аргентина всегда в кризисе, — сказал он и поскреб свою неподстриженную бороду.

Эндрю, известный англо-аргентинский журналист и писатель, хорошо помнил предыдущий «кризис». Вместе с семьей он покинул страну в 1970-е, успев уехать до того, как военная хунта помогла бы ему «исчезнуть», как многим его друзьям и коллегам, которые либо пропадали навсегда, либо иногда возвращались спустя месяцы издевательств, покалеченные и измученные. «Исчезновение» — один из отвратительных методов тоталитарного режима, который диктатура использовала, желая скрыть правду об ужасающих пытках на латиноамериканский манер: когда подозреваемых «врагов» проволоками скручивали и подвешивали за щиколотки и запястья; выбрасывали из самолетов, понукали электропогонялкой для скота. Во время правления генералов-убийц Эндрю приезжал в столицу, но даже с паспортом британского подданного он все равно подвергался опасности.

— И какие тогда царили настроения? — спросила я.

— Тихо было. На зданиях ничего не писали: еще бы, ведь каждого, кто пытался, расстреливали.

Эндрю назвал тот Буэнос-Айрес «чистым, но страшным городом… Белые стены, как символ молчания».

И конечно, никакого танго. В 1970-х — начале 1980-х милонги попадали в категорию подозрительных сборищ трех и более лиц . Кроме того, понятно, что аргентинцам было не до танцев. Они жили в мире, где людей старше пятнадцати лет забирали из домов, баров, с рабочих мест или прямо с улиц и увозили в неизвестном направлении на неприметных седанах.

— По крайней мере, сейчас люди не только не молчат, но еще и танцуют.

Он улыбнулся. У него был твердый взгляд, мягкий голос и серое от усталости лицо.

— Мне нравится твой оптимизм, Капка. Аргентина — один сплошной сумбур и беспорядок. Но это мой сумбур, мой дом, здесь моя любовь и ненависть…

— Знаешь, как мы говорим о себе? — спросил продавец машин Марио. Он, Мерседес, один психоаналитик и я сидели как-то во вторник вечером в Porteño y Bailarin и распивали вторую бутылку шампанского, и от него у меня болела голова. — Мексиканцы произошли от ацтеков, перуанцы от инков, а аргентинцы из лодок.

Я засмеялась, потому что, в отличие от остальных, подобной шутки еще не слышала. Сидевший рядом психоаналитик своим смиренным выражением лица, бородой и узкими руками напоминал святого, каких можно встретить на резных изображениях в колониальном стиле.

— Один мой пациент, — сказал он, — дитя итальянских эмигрантов, пребывает в хронической депрессии. Он говорит, что всему виной пампасы. Смотрит на бескрайние степи, чувствует себя потерянным и не может понять, почему находится здесь, ведь окружающий пейзаж не для него. Вам, европейцам, наверное, не понять.

— Очень даже. Я живу в самой прекрасной стране мира, в Новой Зеландии, но…

— Но это не ваше, — продолжил мою мысль собеседник.

— Да. То есть нет.

— Вам кажется, что настоящая жизнь где-то там, в другом месте.

— Именно. Но откуда вы знаете?

— По тому, как вы танцуете, — он хитро улыбнулся, и я не рискнула развивать тему. — А теперь представьте целую страну таких горемык. Наши корни не здесь, вот почему мы подсознательно тяготеем к европейской культуре. Что-то толкает нас искать себя, стремиться отличаться от других. Быть особыми. У нации нет общей идеи, кроме этой страсти. Собственно, вот в чем природа извечного аргентинского чувства дискомфорта.