Александр Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

«Перед моими глазами разыгралась гроза, когда два священнослужителя, истинно преданные Престолу, ушли посрамленные. Ушли изгнанниками… ибо их поразил царский гнев. И вот умыслю — как сие случилось? Почему эти два мужа, известные не только святостью, но и сильные духом, — попали под опалу? И кто в этом виновен? И понесет ли виновный кару? Ибо ты, Государь, как миропомазанник, велик в своей справедливости… Силен в гневе и милости. И ответствую я в мыслях своих: нет виновных, не будет боле Царского гнева… а сие есть ошибка: оба эти праведника: Епископ Гермоген и отец Илиодор, влекомые желанием охранить Престол твой, узрели в деяниях „Новаго“ такое, что им показалось недостойным, и потому, призвав „Новаго“, они сделали ему пасторское внушение и взяли с него клятву, что он вернется в деревню и боле никогда не переступит священного для всей Руси порога Дома Твоей Обители, где растет и крепнет наш будущий Царь и Властитель — Твой, Государь, наследник. И взявши сию клятву, веруя в святость ея (как пастыри церкви веруют клятве перед Святым Евангелием), они отпустили Г. Е. с миром. А он же?

Быть может, влекомый помыслами, которые сильнее клятвы… нарушил сию.

И может, во гневе своем на сих праведников — лишнее об них молвил, и сие вызвало гнев Твой. Но, Государь мой! Глас народа — глас Божий, и сей глас (именем Государственной думы) говорит нам, что г. Новый не достоин милости Твоей… И молит тебя — отпусти его!»

А дале он свои сладкие слова задобрил целым рядом выписок «обо всех поганях», которые собрал «муж праведный — отец Илиодор». Бадьмы кум.

А мало того, што послал эти записки во дворец, еще направил их в Государственную думу, передав сам все Пузатому. Вот.

Это уж не двухличник, а сатана о трех лицах. Мне — улыбается. Илиодорушке — улыбается. А Пузатому обоих предает… Эх, кабы да на него — веревку! Погоди, придет твой час!

Хитер Петруша, а мужик — хитрее. Вот он каналия, что сделал: собрал бумажки, чтобы меня — пугнуть… И страшного-то в бумажках этих немного: поп12, дьявол, послал бумажку о радениях… Будто хлыстовали.

Экий дурак… нешто не понимает, што кто мово меду попробовал тот навек мой друг… и никаким сахаром вкус не отшибешь. Еще поганая бумажка: енеральская дочь Леночка… мной будто… <���…> …а того не знают, скоты поганые, что Павловичи, обе — и матка и дочка — дырявые были… Нешто такое докажешь? Печати ж моей нету и надписи тож. Экие дураки!

Ну, позвал это меня Петруша и говорит (это, почитай, в 1910 году было — за год, што ли, до его гибели…).

Вошел в кабинет. А он грозности этой напустил. Сидит, как петух на воротах, и будто не видит меня… А я в него вглядываюсь и шепчу: «Сдайся, сдайся, сдайся!»

Вижу — затрепетал, того и гляди закричит, а я еще глубже глазами колю. А он: «Ты што колдуешь?!. Захочу, выгоню вон… в тюрьме сгною!..» А у самого — руки дрожат и в глазах муть. А я ему: «Руки, барин, коротки, — ты меня — в тюрьму, а я тебя подале… Из тюрьмы — вернешься, а оттуль — нет пути…»

Он как заорет: «Ты как смеешь со мной разговаривать… Вот, штобы в столице и духу твоего — не было!» А я ему: «Вот што, барин, из Питера-то я уеду… дело есть; только уеду — обласканный, а вернусь еще более желанный… а, сдается, ты — за могилой едешь!..»

Он — ну топать ногами, кричать: «Да, знаешь ли, каки у меня документы об тебе имеются?!» А я ему: «Снеси, бумага — мягка — пригодится!» Вот…

Через три дня я уехал. А как приехала ко мне Аннушка — и показывает… Што он в Киев едет… Я сказал: «Не судьба ему в родном доме помереть». Не иди, барин, на мужика. Вот…

Еще, вот, о Петербурге вспомнил. Сказывал мне Витя, што Петруша решил мужика купить… Землицей рот замазать. Наделы за мужиком закрепил. А закрепа сия — што керосин по сену, такой пожар в деревне разгорелся: брат на брата, сын на отца — с топором полез. Один кричит: «Хочу на земле спать», а другой: «Хочу надел пропить!» Мужицкая кость — трещит, а кулачек, что клоп, насосался кровушки… Вот…

В церкви поют царю славие, а кое-где ружьишко заготовляют. А Петруше любо-дорого. Растюмякал мне все Витя и решил матушке-царице сказать, что Петруша мужицкий бунт готовит… А прохвост такую бумажку заготовил… А князюшка в своей газете «Гражданин» статью пустил… А пока эту газету читают — ею и подтираются… а окромя ее, ничего не знают… Дело и готово.

В деревне — Григорий Богу молится… А в столице прохвост через газету нож точит. Вот тебе, барин, мужицкое спасибо! Помни, дурак, за моей спиной Мама… Не тронь! Вот.

Еще ему, дураку, вздумалось на свою голову новую беду накликать: стал свои порядки в Литве и Польше наводить. А князюшка пустил статью, как он на нас Украйну подымает… Потеха! Измором возьмем!.. Так-то, барин… могилка твоя забудется… а кто ее копал, так тех долго помнить будут!..

«Я, — грит Антоний, — монах честный, мне от миру ничаво не надо!» А коли не надо, зачем — лезешь?

Тоже, вот, явился к Папе с докладом обо мне. «Большой, — мол, — нам от мужика этого — конфуз… Он и царством править хочет и до церкви добирается. Он в Царский дом вхож и на Царску семью пятно от его кладется». А Папа и говорит Антонию: «Зачем не в свое дело мешаешься? Кака тебе забота до того, што в моем дому делается? Али уж я и в своем доме — не хозяин?»

А Антоний и говорит: «Царь-Батюшка, в твоем доме сын растет… и сын этот будущий наш Царь-Повелитель, и попечалься о том, по какому пути ты свово сына поведешь! Не испортил бы его душу еретик Григорий?!»

А Царь-Батюшка на его цыкнул… «Куда, — мол, — лезешь?!. Я, чай, и сам не маленький, учить меня не гоже».

Как пришел Митрополит Антоний домой… кукиш проглотил… запечалился…

А я велел через человека Толстопузого, штоб ему Мама наказала, што тебе, мол, Антоний, на покой пора… Ужо об этом позабочусь… Вот.

Запечалился и кондрашка хватила… Вот.

Это было в марте 11-го года13. Всех больше взъелся на меня Пузатый. «В лепешку расшибусь, — грит, — а мужика выживу».

«Ладно, — подумал я, — поглядим, кто кого съест? Ты чрез Думу-дуру, а я через Маму. А уж это известно, што ночная кукушка всех перекукует».

Только стало мне известно, што Пузатый достал книжку Новоселова, где он караул кричит: «Спасай отечество, мужик хотит Расею съесть». Как только мне стало известно, что сия книжка по рукам ходит, я поехал к Макарке14 и сказал ему: «Вот што, ты много силен. Но хотим, штобы об этом шуму не было. Хотишь, „штобы и девкой слыть и мужиков водить“, ладно. Только должен ты мое имя в чистоте держать. А сия книжка меня помелом по лицу бьет… Надо, штоб ее не было». Он почесал затылок. «Запретить, — грит, — ее очень трудно». — «А ты запрети. Кабы легко было ее убрать, я бы к тебе не ехал, позвонил цензурному генералу, и хлоп. А то вот, к тебе пришлось».