Александр Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

Вот тут-то и вышла запятая… Енерал Сухомлинов говорит Толстопузому: «Поезжай, расскажи Царю-Батюшке, тако дело, што, мол, назад нельзя…» А Толстопузый говорит: «Ужо мне успеть…» Ну и порешили напустить на Папу иностранного министра Сазонова…5 А тот, побрякушка, и рад. Уж он Папу и так, и сяк, и этак… А еще пугнул его тем, што, мол, Государственная дума в таку трубу затрубит, ежели немец неожиданно, как снег в Петров день… што тогда уже всем деваться будет некуда… Он тут Папе таких страхов напел, што тот сразу подписал приказ об этой самой мобилизации. Он такой уж человек — подпишет, а потом к Маме: «Ужо готово!»

А как Она, в страхе, вскрикнет… што, мол, не надо бы!.. Он как рак пятится… и впрямь, не надо! Да ужо сделано. Так было в 1906 году с конституцией. Когда не особенно Мама на него накинулась, а он жмется к стенке и шопочет: «Не надо! Ах, не надо! Да ужо сделано!» Так и тут было…

Да тут еще одно вышло, об чем Папа ужо потом узнал. Уже получив мою телеграмму, Мама имела переговор с принцем Гессенским, и тот ей ответил: «Сделай все, чтоб удержать Николая: тут выжидают!» Мама с этой тайной вестью к Папе, а Он ей: «Поздно. Теперь, — говорит, — Воля Божья!»

Все это я узнал, ужо приехав в город. Когда уже война была в полном ходе… И тут я решил: сделанного не переделаешь. И уже сказал маме: «Воля Божья!» И хоча ужо стал Маму подбадривать, но и сам ждал страшного. И чувствовали, што и в ей какой-то затаенный страх есть… Ну а потом, в войну, Мама, занявшись всякой такой работой, подбодрилась, и уж я думал, што Она мою ту телеграмму, што послал перед войной, позабыла… а она, видать, ничего не забывает. Такая ужо она особенная… ежели што в голову запало, то уже повек не забудет… Ну вот.

Было это вскоре после того, как с Митей6 разговор имел. Звонит Аннушка: «Маме недужно. Очень повидать хочет!» А я пустой не люблю ехать. Ну и говорю Аннушке, што к вечеру буду, што, мол, дела много. А и через час опять звонит: «Немедленно штобы! Больно нездоровится!» Поехал.

Гляжу на Маму — на ей лица нет. Уладил. Успокоил. Утихомирилась. «Ну што? — говорю… — Об чем тоскуешь?» И тут… непонятное даже. Гляжу на Нее, и будто другое што-то. Совсем иная. Тут я сказать должон, што у Ей, кто с глазами глядит, лицо особенное… В тоске ли… в горе… а поглядела на тебя… Владыка-Царица. Сила в ей особая. Большая гордость и сила… Ужо я Ее вот — знаю, пока вдали, думаю, в моей она власти. Поглядел в Ея глаза и ужо знаешь, Она — Царица, над Ей никому нет власти. Такое в Ей лицо всегда. А тут иное. Будто ни Мама. Ни Сила… а дитя и такое боязное… Такую к ей жалость почувствовал, што скажи она: «Помирай, штобы мне полегче» — умер бы… И какие глаза печальные… «Господи помилуй! Помилуй Господи», — шепчу и гляжу на нее. Ну вот заговорила Она: «Помнишь, — говорит, — ту телеграмму, што прислал нам перед самой перед войной? Нет мово благословения… Предвижу страшное!» — говорит она эти слова и сама так и впивается жалостными глазами. «Ну, помню, — говорю. — Да што вспоминать? На то была Воля Божья… Может, та проклятая и пырнула меня потом, штобы отвлечь в ту пору отсель…»

«Да Воля Божья, — шепчет Мама. А потом тихо так зашопотала: — А ежели Воля Божья на страшное…», а сама смотрит в угол. Потом уже с трудом разобрал, чего Она хотела.

А сказала Она такое: што, мол, войны — ни я, ни Она не хотели… а как уже она пришла и как уж третий год7 гибнут люди… и что все так же далеко до конца, как и ране было… то Она, Мама, полагает, што судьба меня и ее двигает на то, штобы положить войне конец. Во что бы то ни стало — только кончить войну8. И вот зашопотала Она: «Мы идем на самое страшное, хотим помимо Папы… с немцами… Ужо, — говорит Она, — когда Папа узнает, все будет кончено… Но што, — говорит Мама, — ежели народ не так поймет… Што, ежели скажут: „Немка Рассею продала немцам“? Што, ежели скажут — и я, и ты… предатели? Што? А ежели и мои дети мне не поверят? Што тогда? Понимаешь, дети не поверят?..»

А сама, как подстреленная птичка, в моих руках трепещется, бьется! «Понимаешь, дети?» — шопочет Она. Понимаю, ох понимаю…

И уж не знаю, как это вышло, только я ей про свово Митю рассказал…

Она слушала молча, потом как заплачет… трясется, что-то по-своему лопочет, как будто не в своем уме… Кликнул Аннушку… уложил Ее… заснула. Уехал.

Только на завтра мне Аннушка рассказала, откуль такое на Маму сумление нашло. Вот…

Дети поехали в город: Олечка в свой комитет, Таничка в свой. Олюшка свой должна была поезд отправить.

Ну вот, приехала это Она. А Ей доклад делает Куракин. Все по-хорошему.

Только, как Она зашла в зал (зашла одна и не через свой кабинет, а другой дверью)… ан, слышит, двое меж собой говорят… граф Татищев9 и барон Шр[…]10. О чем говорили раньше, Она не расслышала, а только таки к ей слова дошли: што, мол, Царица с мужиком (со мной, значит) Рассею матушку немцу продали… што от стыда, мол, каждому офицеру и глаз не открыть!

Боле уже Она не слышала, так, не заходя в зал, передала Куракиной, што неможется ей, штоб без ее все ужо сделали.

Там переполох.

А Она вернулась и к Маме, и так, говорит Аннушка, строга к Матери: «Скажи, — мол, — правду. Лучше от Тебя все узнать, чем от чужих людей!»

Мама к Ей: «Как, — мол, — ты можешь так с Матерью разговор разговаривать?» И прикрикнула…

А Она, и што только с Ей сталось, криком на крик отвечает… «Ежели, — говорит, — ты немка, то и я, и сестры, и наш брат наследник… мы русские…» А потом близко так к Маме подступила: «Скажи, ну скажи — ты обманываешь Папу?..»

Мама с огорчения и ответить ничего не могла. Только повелела ей выйти… Ну и пошла… Профессор не знал, кого ране спасать?

А главное, Олюша испугалась, бросилась к Маме… А та в беспамятстве… Вот. Уж чего хуже, коли дети на родителей идут?..

Когда все хотя маленько улеглось… Мама потребовала, штоб Олюшка назвала подлецов-то этих. А Она хоча и назвала, но сказала, ежели их к суду, то Она, Бог весть, што наделает… — Потому, сказала Олюша, што они [не] с озорством, а в таком горе обо всем говорили, што, видать, болеют за Рассею… Вот…

Ну, так што я могу сказать Маме. Каку ей дать силу. Каку ей дать подмогу, ежели у самого мурашка по телу ходит… Кабы я мог, все своим умом обнять? Кабы все обмыслить мог, а то ведь все делается, хоча и через меня, а под приказ всех этих прохвостов… И ни одного меж них, которому нутром поверить мог… Ни одного… Все с обманом. Калинин11 — тот дударь… Он хоча сердцем и лежит к Маме, дак у него в голове дудит… а еще и на руку не чист… Все об капиталах помышляет… а уж если дело об капиталах, дак такому веры нет…

Ну старик12, эта немецкая обезьяна, брехлив, как старая банщица… И еще и то… может… кто ж его знает — все ж немец… Хоча и служит Папе, а сам думает, ежели тут сорвется, то и там не пропаду… Нет, ему верить никак не можно. Катится, катится страшное…