Александр Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

Што особенно ненадежный Гучков35, он все сбивает Толстопузаго — взять над Папой што-то на манер опеки. А посему, чем скорей убрать Климовича и Хвоста… тем и лучше, потому што эти дружки все с Думой шушукаются. И еще, штоб ждать с назначением новаго, штобы не нажить новую беду. Ведь Папу все надо за хвост отдернуть, потому там компания теплая. Науськают. Подставят свово, и тогда выталкивай. Этот старый немец Фредерикс36 хоча и говорит: «Я этим делом не нуждаюсь, людей не назначаю, мне только дорог покой Папы», а все врет. Ежели не сам от себя, так чрез зятька все нос сует. Особенно ежели узнает, што како распоряжение отсель от меня чрез Маму. Тут и советчики, и дружки…

Потому ежели уж очень крупну перемену надо, то либо Маме к Яму, либо Папу сюда, хоча на пару деньков требовать надо. Тут еще легче. Соскучившись по Маме, так ужо все Ей уступочку сделает.

Вот я все требую чрез Н. П. [Саблина], а полнаго у меня к яму доверия нету. Не знаю, для чего парень старается. Мама к яму всем сердцем… А он? Кто ж яго знает? И у яго одна голова на плечах. Стоит не токмо меж мужем и женой, а меж Царицей и Царем… Дело тонкое. Легче по канату над ямой итти, чем так-то!37

Как же такому доверить? У яво совесть куцая и дорожка с проулочками. Вот!

Вот прислали мне нового человека. Говорят, этот уже спасет Рассею. Поглядел на него… и думаю — бошкавитый. Только все же с дудочкой. В голове дудочка… Мне его Бадьма прислал. А он, известное дело, посылает из своей лавочки38.

Коли с ним в дружбе, значит он яво лечил. А он только и лечит, ежили в голове дудочка… К яму идут… и лечит, стервец… Здорово лечит.

Вот пришел он и говорит: «И я, и ты, Г. Е., — одна у нас болесть — спасти Рассею надо. А как ее, болезную, спасти, коли погибает она от голода, от бестолочи, от того, что у Папы в голове сквозные ветры… И еще, — говорит, — от одной беды». — «От какой?» — говорю, а сам колю глазами…

Побледнел, затрясся… одначе сказал: «И еще погибает Россея оттого, что Матушку-Царицу не всегда слушают…» Сказал, передохнул… Соврал, не подавился…39

«Ладно, — говорю, — от того ли, от другого… одначе, какое твое лекарствие будет?»

«А вот, — говорит, — лекарствие мое какое: я да ты… ты да я!.. У меня знание, ученость, у тебя — сила… Что я приду, спою — ты пущай в дело… Моя машина, твой пар!»

«Ладно! — говорю, — только ежели што, взорву машинку… в щепы разнесу!..» — «Так вот, — говорит, — опрежь всего кое-кого убрать надо, штобы палок в колеса не ставил». — «Уберем!»

Надо было начать с Трепова40. Я знал, что он Калинину — нож в глотку. Он хоча открыто не говорил об этом, но я уже знал… Вот.

Еще знал, что все же надо будет Трепова поддержать.

Вот приезжает Калинин и говорит: «Уже меж нас решено, што я да ты, ты да я, а дале никого близко к нам не пущать! Так вот, — говорит, — ты знаешь ли, кого нам боле всего бояться надо?»

«Ну, кого?»

«Вот кого — правых… Всяких Пуришкевичей и Замысловских?»41

«Что так?» — спрашиваю.

«А очень даже просто, — говорит, — Папа сам правит и потому правых жалует… а правые к нему липнут… Ну, вот… А эти Пуришкевич и другие подобные очень в обиде, што ты замест Папы правишь… и тебя съесть готовы, и на меня огрызаются. Зачем через тебя прошел… Тебе бы, говорят они, идти да не в те двери… Вот… Не через лакейскую (через тебя, значит), а в парадную дверь — через Думу — значит…42 Вот… Так вот, теперь надо таку штуку сделать: Папа правый, любит правых, мы яму правых дадим, только не таких, как Пуришкевич, он патриот43, а главное — баршок спесивый… а мы яму таких… и так всякой швали, што чрез наши руки пройдут». На том и порешили.

Подвернулся тут Орлов44: горлодер и ябеда. Мы яво стали выдвигать. Только он вскорости оказался прохвостом.

А было такое дело: я знал, што Пуришкевич на меня наскакивает. И надо было сделать так, чтобы Папа от яво отвернулся.

А я знал, што Папа об ем говорит: «Он сердцем предан Престолу», и лишь надо было Папу сбить с панталыку. И тут я порешил подвести таку махинацию под Пуришкевича, што он, мол, первый клеветник на Маму и што яво надо «убрать»… аль хоть в зубы дать…

Еду я вечером от Калинина. Свиделись с ним в Северной Гостинице у Соловчихи. Еду. Извозчик дурак попался. Мой мотор отпустили. Слышу, догоняет кто-то… кричит: «Стой!»

Извозчик, дурак, остановился. Подъезжает кто-то, я сразу и не разглядел, и прямо в меня глазами впился… Вижу — Пуришкевич. Глаза кровью налиты.

«Што надо?» — спросил.

А он сквозь зубы: «Подлец! Хам! Удирай, а то убью!» — и так быстро унесся… Его кучер стеганул лошадей… А мой дурак растерялся…

С того разу… было это уже после Покрова… порешил я яму язык подрезать… Говорил с Калининым… Он и посоветывал чрез Орлова же обделать.

Орлов к тому времени Маме таку песню представил… так напел, што дале идти… вся, мол, Рассея царицу почитает, как заступницу за Церковь Православную. Што за Царя все молятся, только опасаются, как бы не осилили враги: жиды и революционеры… Вот.

Узнав тако, прочитав эти брехни, передал их Маме… Я велел Маме дать яму не в счет 5000 рублей… Штобы он, как знает, их раздал, штоб укрепить любовь к Маме в народе! А когда отдал яму эти деньги, то сказал: <���…>

«А вот, — говорю, — получишь пять, еще десять получишь… и большу честь… Слухай… Устрою тебе свидание с Папой…» Он даже привскочил… поклонился в ноги…

«Так вот, слухай. Будешь с Папой, ты яму пой про то, што повсюду слушок идет, што только от правых одна радость… спасение царя и отечества… и што будто не все правые одинаково понимают сие».

«Как же, — грит Орлов, — своих, што ли, хаить?»

«А вот, слухай… тут помяни, што, мол, Пуришкевич хоча и правый, а может, лютый враг ежели не царя… так царицы… Што он в злобе на нее: может, готов весь царский корень извести… Потому, грит, како может быть дите — от пешки… да еще распутной…45 Ну и все такое… Понял?»

«Как не понять… — грит, — только как таки слова сказать? А вдруг разгневается?»

«Не бойсь! В большие люди выйдешь!»

Долго яму говорил. Настроил парня. Через неделю… яво Папа в Ставке принял. Боле часу с им говорил… обласкал…

Заявился шельмец… Спрашиваю, говорил ли? «Ужо, — говорит, — так яво распечатал, што Папа в злобе обещал все разобрать… Ужо жди!»

Поверил шельмецу. Сказал Калинину… Тот яму еще 10 000 выдал. Без счетов, значит, «на особые дела». Ждем.

Только с неделю прошло. Был Калинин в Ставке, опосля доклада говорил про Думу, што, мол, и левые, и правые злобу сеют… што закрыть ее, Думу-то, надо!

А Папа слушал, слушал и грит: «Вот вы, А. Д., все говорите, што не только левые, а и правые супротив нас идут, а вот был у меня Орлов. Уж, поистине, наш верноподданный, и вот сказал: „Не верьте, Государь, ежели на правых брешут, особенно ежели на Пуришкевича… Он, хоча в горячности и скажет како слово, одначе, — говорит, — он первая престолу заступа… Умрет за Царя-батюшку и Царицу-матушку!“» Вот…